я чувствовала, как мои собственные эмоции переполняют меня. Мы двигались как единое целое, будто наши тела давно знали этот ритм. Словно это был танец, в котором не было ни начала, ни конца, только бесконечное соединение двух душ.

Этот момент был не только о страсти. Он был о доверии, о том, чтобы позволить кому-то быть настолько близко, что больше ничего не имеет значения. Это была не просто связь тел — это было что-то большее, что-то, что оставалось даже после того, как всё вокруг снова затихло.

Когда всё завершилось, мы остались лежать, всё ещё держа друг друга. Его руки крепко обнимали меня, а я прижалась к его груди, слушая, как его сердце бьётся в унисон с моим.

* * *

Владислав присел, облокотился на спинку дивана, и на кивнул на столик с разбросанными безделушками.

— Знаешь, я практически здесь не бываю. По сути, квартира для меня — это место, где можно переночевать и иногда выпить чашку кофе перед очередным забегом. Но при этом… Мне всё равно хочется, чтобы тут было хоть что-то своё. Какие-то мелочи, которые делают это место чуть более… настоящим, что ли.

Он кивнул на статуэтку на столике — изящную, старую, с мелкими трещинками на глазури.

— Вот это, например. Эту пару я привёз из Праги. Видел её в витрине маленькой лавочки. Старичок-продавец рассказал, что это старинная работа какого-то неизвестного мастера. Смешно, правда? Неизвестного, но, как оказалось, эта вещь попала мне в руки, и я не смог пройти мимо. Тогда я подумал, что она чем-то похожа на меня: треснувшая, не совсем идеальная, но всё ещё живая.

Он улыбнулся, наклоняясь вперёд и чуть коснувшись глобуса пальцами.

— А это… Это ещё смешнее. Этот глобус я купил лет пять назад на блошином рынке в Лондоне. Он совсем стертый, как видишь. Почти ничего не осталось. Но меня зацепило то, как он выглядел: будто он видел гораздо больше мест, чем я. Я подумал тогда, что этот старый глобус может вдохновить меня на что-то новое, на путешествия, которые пока только в мечтах.

Его рука скользнула к старой серебряной зажигалке.

— А вот это — подарок моего деда. Он подарил её мне, когда я только поступил в университет. Сказал, что это не просто вещь, а напоминание: огонь — это не только тепло, но и сила, которая может разрушать или создавать. Сам я уже давно не курю, да и дед давно ушёл… Это часть того, что держит меня на земле, когда кажется, что всё вот-вот рухнет.

Он выдохнул и повернулся ко мне, его взгляд стал чуть серьёзнее.

— Кто-то может сказать, что это всего лишь мелочи, безделушки, — продолжил он. — Но для меня они — напоминания о людях, о местах, о моментах, которые хочется сохранить. И, может быть, я не так уж часто возвращаюсь сюда, но, когда возвращаюсь, эти вещи дают мне ощущение, что это не просто конура. Не дом, конечно, но… место, где я могу быть собой. Хотя бы ненадолго.

Я слушала его, не перебивая. Эти простые вещи, о которых он говорил с такой теплотой, словно открывали совершенно новую сторону Владислава. Ту, которую он, похоже, редко показывал.

Владислав приподнялся на локте и слегка провел ладонью по моим волосам. Так обычно гладят детей, чтобы они быстрее засыпали. Похоже, как будто он решил рассказать мне сказку на ночь…

— Знаешь, — начал он, его голос был низким и чуть хрипловатым, — когда я только переехал в Москву, у меня была привычка коллекционировать странные сувениры.

Его голос, такой ровный и спокойный, обволакивал меня, убаюкивал и я даже подумала, что вот-вот засну. Но сделала усилие и продолжила улавливать смысл того, что он хотел донести до меня.

— Например, у меня до сих пор где-то хранится билет на автобус в аэропорт, — продолжил он. — Я тогда решил, что раз улетаю в Москву, то обязательно возьму его как символ перемен. Старый, мятый бумажный билет. Но мне он казался чем-то важным, как талисман. Ну и всякое тому подобное. Разглядывал их, рефлексировал и находил в этом удовольствие. Набрал такого барахла мешок. А потом понял, что тяготит — взял и выбросил. И как-то сразу жить проще стало.

Я улыбнулась, глядя в окно, где мерцали огни ночной Москвы. Веки наливались тяжестью. Бороться с этим было бесполезно.

— А потом, — продолжил он, — я почему-то купил резиновую уточку. Сам не знаю зачем. Увидел её в магазине перед каким-то скучным корпоративным мероприятием и решил, что она мне нужна. Теперь она где-то валяется в ванной. Иногда смотрю на неё и думаю: это же я, правда? Уточка, плывущая по течению, но всегда улыбающаяся.

Я засмеялась, но мой смех вышел тихим и ленивым. Он замолчал на мгновение, а потом добавил:

— Но я не всё выкинул. У меня есть коробка с камнями. Я их собирал, когда был ребёнком. Они все одинаковые, ничего особенного: какие-то гладкие, какие-то с острыми краями. Но каждый раз, когда я их вижу, мне кажется, что это напоминание: мир состоит из простых вещей.

Его голос звучал всё дальше.

— Владислав, ты можешь рассказывать бесконечно, — пробормотала я, чувствуя, как слова начинают путаться в моей голове.

— Хорошо, — отозвался он, усмехнувшись. — Тогда я тебе расскажу о своём первом велосипеде… А ты если хочешь спать, спи.

Его голос стал туманным, словно он сам уже где-то между сном и явью, но мне хватило нескольких минут, чтобы полностью расслабиться и провалиться в сон.

* * *

Я проснулась от мягкого света, который пробивался сквозь панорамное окно. Москва за стеклом уже жила своей жизнью, но здесь, в этой квартире, всё казалось таким тихим и спокойным, будто время замерло.

Владислав лежал рядом, его дыхание было ровным, и я не могла удержаться от того, чтобы внимательно разглядеть его. Его лицо сейчас казалось абсолютно безмятежным. Но вместе с теплотой внутри меня начало просыпаться и другое чувство — сомнение.

Я тихо поднялась с дивана, стараясь не потревожить его, и подошла к окну. Вид был всё таким же завораживающим, но теперь он не казался таким бесконечным. В моей голове вихрем проносились мысли: что теперь? Как всё это повлияет на мою работу, на моё место в компании? Что подумают коллеги, если узнают? А если Владислав…

— Не думай так громко, — раздался его голос.

Я обернулась и увидела, что он уже сидит, лениво потягиваясь. Его глаза были спокойными, но в них читалась та самая проницательность, которая всегда ставила