и в том, что содержание видения, на самом деле переживаемое в состоянии транса, приспосабливается к целям сеанса и перерабатывается при посредстве традиционных мифологических тем[238].

Теперь нам следует рассмотреть наш предмет с другой стороны. Риск, которому подвергается колдун, и спасение от этого риска не являются исключительно индивидуальной драмой. При помощи колдуна, благодаря его экзистенциальной драме, вся община в целом или, по крайней мере, некоторые ее члены открываются навстречу истории «вот-бытия», которое теряет и обретает себя. Эта связь обнаруживается прежде всего в форме шаманского магизма. Если члены общины могут утратить, без всякой компенсации, свое присутствие как единство, потому что их хрупкое «вот-бытие» представляет собой неустойчивый душевный космос, который в любой момент рискует обрушиться в хаос, то шаман – это герой, сумевший добраться до порога хаоса и заключить с хаосом договор. Но именно потому, что шаман стал абсолютным господином собственной лабильности, он обрел способность преодолевать границы собственного «вот-бытия» и становиться инстанцией распознания неустойчивых состояний и возвращения им порядка для других. Так, спасение шамана сделало возможным спасение всех членов общины. Подобно психотерапевту, шаман и в самом деле эффективно лечит психическую лабильность человека, и когда шамана нет, община подвергается опасности. Широкогоров говорит: «Шаман властвует над духами и освобождает от их воздействия членов общины. Когда же шамана нет, духи высвобождаются: так как никто их больше не контролирует, они начинают вселяться в членов клана и производить различные вредоносные эффекты. Так, охотник может потерять способность убивать животных. Если подобное случается с членом клана, и остальные об этом узнают, с ними может произойти то же самое. Они начинают думать, что духи, препятствуя охоте, хотят привлечь к себе внимание. У некоторых юношей пропадает нормальный сон, они садятся в постели и разговаривают в полусне, из-за чего им не удается выспаться: ведомые и преследуемые духами, они становятся рассеянными, растерянными и в конце концов постепенно теряют способность к социально полезной деятельности. Некоторые члены клана сбегают в лес, другие, склонные к олонизму, могут даже стать опасными из-за своей рассеянности. У некоторых случаются „приступы“ во время выполнения тонких операций, которые обычно, наоборот, требуют наибольшего самоконтроля. Одни происшествия следуют за другими, что повышает риск чьей-то гибели. Общину будто бы разбивает паралич, ее существованию грозит опасность. Нарушение равновесия можно преодолеть, – и оно действительно преодолевается, – если мужчине или женщине удается восстановить контроль над духами и стать шаманом»[239]. Все происходит так: лабильность присутствия начинает проявляться в конкретном человеке в форме «потери способности к определенным действиям» (например, к охоте), т. е. в облике внушающей тревогу активности неконтролируемых психических сущностей («духов»). Заражение распространяется, и начинается самое настоящее восстание духов, ставящих под угрозу всю общину. Вмешивается психотерапевт, т. е. шаман, обладающий властью в той сфере, которая закрыта для остальных: так «духи» оказываются пойманы, опознаны и поставлены под контроль, и с лабильностью удается справиться.

Это соучастие всей общины в экзистенциальной драме шамана особенно ярко проявляется во время большого публичного сеанса. Широкогоров свидетельствует: «Некоторые шаманы говорили мне, что не могут проводить свои обряды, если у них нет публики. Один из них четко сформулировал эту мысль, сказав: „Все присутствующие помогали мне добраться до нижнего мира“. Публика также испытывает постоянное влияние со стороны шамана, и так формируется непрерывный поток влияний, исходящих от шамана, который аккумулируется и усиливается публикой и возвращается обратно шаману, чтобы еще больше усилить его возбуждение… В результате шаман и его аудитория становятся единым целым… Чтобы поддерживать себя в состоянии транса, шаманы избегают того, чтобы на сеансе присутствовали зрители, не принимающие в нем участия. Однако они не возражают против присутствия людей, не принадлежащих к клану шамана или к другим этническим группам, лишь бы они не нарушали царящего на церемонии согласия… Во время сеанса враждебный или скептический настрой может быть вреден…»[240]

Колдун, таким образом, придает магическим действиям характер великой коллективной сотериологической драмы (здесь, однако, спасение имеет смысл, радикально отличный от того, который это понятие имеет в так называемых религиях спасения). До тех пор, пока лабильность не компенсируется и «вот-бытие» распадается, превращаясь в конце концов в эхо мира (как в случае с latah, вторящему колыханию листвы), магический мир еще не возникает. Он рождается только тогда, когда лабильность становится проблемой, когда она воспринимается как риск и причина страха, спасение от которых видится в принадлежности к определенному культурному порядку, выступающему как система гарантий для «вот-бытия», стоящего под угрозой. Культура означает здесь не что иное, как гениальное начинание, прививаемое к традиции, которая, в свою очередь, создает условия для этого начинания и питает его: это круг, который действенное историческое созерцание не позволяет разорвать. В центре магического культурного мира как живого синтеза инициативы и традиции стоит маг, который открывается навстречу характерной для магизма экзистенциальной драме и одерживает над угрозой победу, значимую не только для него самого, но и для других. Страх, который для других может быть знаком ничем не восполнимой угрозы, для мага становится стимулом и проблемой. Небытие, в котором другие могут утратить собственное присутствие, в маге преобразуется в сонм «духов», знакомых ему и подвластных. «Утрата себя», которая для других может оказаться фатальной, в маге трансформируется в момент процесса, ведущего к «спасению». Риск этой «утраты себя» безошибочно опознается посредством магических техник, стимулирующих состояние транса, однако усугубление риска оказывается для «вот-бытия» необходимым условием, чтобы вступить на путь, ведущий к собственному спасению. До тех пор, пока пугающее восстание бесконтрольно действующих психических сущностей совершается в форме отрекающегося от себя присутствия, до тех пор, пока ограды, окружающие это присутствие, рушатся под натиском демонической силы, хаос наступает, и все погружается во мрак. Есть, однако, способ остановить разрушение: добровольно заступить на границы собственного присутствия, принять собственные пределы как продукт определенного рода практики, сделать себя средоточием и господином полагания границ, опознать, призвать «духов», придать им форму и установить на практике границы между ними и собой, обретя способность призывать их по своей воле и пользоваться их помощью в своей профессиональной деятельности. Колдун идет именно по этому пути: он преобразует критические эпизоды «вот-бытия» в мужественное и драматическое решение поместить себя в мире. Его «вот-бытие» как налично данное рискует разрушиться: оно еще не стало данностью. Институт призвания и инициации служит магу для того, чтобы разложить эту данность на составляющие и пересоздать ее при втором рождении, вновь сойти к пределам своего присутствия, чтобы придать себе новую, определенную форму. Техники, способствующие лабильности присутствия, транс и сходные состояния выражают именно это «вот-бытие»,