Анализ магических техник, направленных на введение человека в состояние транса, как представляется, показывает, что они имеют целью ослабление и опустошение «вот-бытия» как присутствия. Но речь здесь идет только о видимости, об иллюзии, порождаемой свойственной нашему анализу абстрактностью. И снова риск, которому подвергается «вот-бытие», оказывается лишь моментом магической экзистенциальной драмы. Другим таким моментом оказывается спасение «вот-бытия», самополагание присутствия, раскрытие мира, наделенного смыслом для присутствия. Если верно, что анализируемые техники нацелены на то, чтобы различными способами избавиться от потусторонности, выступающей условием присутствия, то столь же верно и то, что эти техники являются лишь средством для того, чтобы войти в контакт с риском собственной порождающей тревогу неустойчивости, привнести порядок в зарождающийся душевный хаос и придать ему форму, а также узреть в этом хаосе формы и фигуры «духов», вызывать этих духов, подчинив себе, чтобы явиться в мир в их сопровождении, положив начало культурно значимому и социально полезному историческому взаимодействию с ними. Тревога перед уничтожением и гибелью присутствия, страх перед исчезновением мира побуждают колдуна рискнуть и нырнуть в это небытие, вступить с ним в безнадежную схватку. В этом рискованном предприятии он встречается не с небытием, а с определенным нечто, а именно с самим собой, пребывающим в регламентированном отношении с «духами»-помощниками. В этом его победа, в этом его спасение. Магические техники, направленные на ослабление человеческого присутствия, не имеют целью полностью его уничтожить: хотя «вот-бытие» в состоянии транса может отступать, ослабевать и умаляться, оно все-таки должно сохраняться в достаточной мере, чтобы удерживаться в этом состоянии, не впадая в неконтролируемую одержимость, и адаптировать деятельность «духов» к конкретным контингентным обстоятельствам, которые могут возникнуть во время сеанса. В той мере, в какой «вот-бытие» воспринимает себя как «иное», и в той мере, в какой это «другое сознание» воспринимается как «гость», «иное» не выпадает вовсе изо всяких отношений, а становится новым значимым и функциональным элементом исторического магического мира, сущностью, включенной в сеть отношений, в космос конфигураций, образующих культурную традицию. С трудом достигаемое равновесие, очевидно, всегда остается непрочным: возникшее из вызывающего тревогу дисбаланса, оно рискует в любой момент вновь обрушиться в хаос. Однако именно эта тревожная тенденция, эта сознательная борьба, которую не страшит масштаб угрозы, свидетельствует о ценности обретающего спасение «вот-бытия», такого психического уклада, который открывается навстречу тому, чтобы обрести собственный горизонт. «Шаман, – рассказывает Чаплицкая, – обладает могущественной силой, позволяющей ему сохранять контроль над собой в промежутке между самыми настоящими приступами одержимости… Он должен знать, как и когда постигнут его приступы вдохновения, доходящие порой до настоящего безумия… До тех пор, пока шаман следует своему призванию, он никогда не пересекает порога безумия, но бывают случаи, когда он утрачивает контроль над своими духами, и те на какое-то время становятся социально опасными. Вместе с тем шаманское призвание находит внешнее выражение в нарушении душевного равновесия, и принятие призвания означает исцеление»[233]. Серошевский передает следующий рассказ якутской женщины: «В 20 лет я начала видеть собственными глазами и слышать собственными ушами то, что другие не видели и не слышали. Девять лет я прожила в разладе с самой собой и никому не рассказывала о том, что со мной происходит, потому что боялась, что люди мне не поверят и станут надо мной смеяться. В конце концов я заболела так тяжело, что чуть не умерла, но когда начала заниматься шаманством, мне стало легче: даже сегодня, если я долгое время не занимаюсь шаманством, то могу заболеть»[234]. В целом все свидетельства, относящиеся к шаманскому магизму, сходятся в том, что период между первым призванием и окончательным обретением контроля над духами полон тревог и опасностей[235]. Широкогоров рассказывает: «Во время экстаза степень раздвоения личности и угасание элементов сознания бывают различными, но в любом случае существует предел с двух сторон: с одной стороны, состояние шамана не должно превратиться в неконтролируемый истерический припадок, с другой – экстаз нельзя подавлять. На самом деле, как неконтролируемый истерический припадок, так и подавление экстаза блокируют упорядоченную деятельность второй личности и не дают проявиться относительной автономии интуитивного мышления»[236]. Иллюстрацией рискованного характера того периода, который отделяет момент первого призвания от полного подчинения себе духов, может служить история призвания Ауа, изложенная выше (с. …). Можно предположить, что фактором, подтолкнувшим Ауа сделаться шаманом, стала, как и в случае с якутской женщиной, о котором нам сообщает Серошевский, психическая неустойчивость, пугающий распад присутствия как единства. Однако сам Ауа интерпретировал свою болезнь как призыв стать шаманом, как призвание: в этом уже было для него начало спасения. Он направился к другим шаманам, чтобы пройти инициацию, но сделать этого не смог. Тогда он уединился в арктических просторах, т. е. в местности, способной усилить его психическую лабильность, интенсифицировать и спровоцировать ее, и все это с целью затем справиться с ней и подчинить ее себе. В арктическом уединении угроза его «вот-бытию» возрастает, печаль и радость сменяют друг друга необъяснимым образом. И вместе с радостью рождается и спонтанное пение, как если бы некий внутренний гость – пугающая и чуждая душевная сущность – пел в нем. Наконец, приходит спасение, т. е. завоевание нового душевного равновесия, признание этого гостя, союзный договор с ним. «Посреди этого прилива таинственной и обильной радости я и стал шаманом»: таинственное, бескачественное, беспредельное, исключенное из всех отношений, спонтанно появляющееся, хаотическое превращается в маленького Ауа, определенную форму, окачествленное существование, в «духа», который будет приходить к своему тезке, когда тот станет шаманом и наделит его паранормальными способностями. На место пугающего распада присутствия как единства приходит теперь двойственное существование, разделенное между Ауа и его тезкой, однако существование, пусть и раздвоенное, контролируется единственным и единым присутствием, которое выходит победителем из экстраординарного психического приключения. Затем появляется и второй дух, акула: и он также возникает как спасение от снова заявившей о себе лабильности «вот-бытия», характер которой, однако, имеющееся в нашем распоряжении свидетельство не позволяет установить. Таким образом, шаман Ауа входит в мир, снова включается в историю и приобщает теперь к миру и истории свое новое существование, отвоеванное с помощью признания и подчинения себе риска[237].

Направляющее действие «вот-бытия» можно проследить также и там, где так называемое нормальное сознание кажется совершенно исчезнувшим, как в случае с путешествием души шамана в верхний и нижний мир. В путешествии души шамана иглулик, которая путешествует к Матери морских животных Таканакапсалук, ища с ней примирения, это направляющее действие проявляется не только в том факте, что «виде2ние» вызывается специально, но также