Он так презрительно расхохотался, что Пакита похолодела.

– Если бы я хотел сказать что-то подобное, я бы так и сказал, безо всяких экивоков. Черт возьми, Пакита, ты что, не понимаешь, когда я говорю, что мы должны быть осторожны?

– Ты прислал мне фотоснимки дома, указал его расположение на гугл-карте, дал название деревни, адрес, и я подумала…

– И ты ошиблась. Почему ты все время впадаешь в этот романтический бред? И наказываешь этим сама себя! Тебе нельзя оставаться, у меня работы невпроворот.

Она смертельно побледнела:

– Но… Я пять часов провела за рулем.

– А теперь придется провести еще столько же! Я не хочу видеть тебя здесь, ты поняла или повторить? Твою мать, мне осточертело, что ты делаешь глупости, а я потом выгляжу негодяем! Ты меня уже достала!

Она была потрясена.

– Я… мне так жаль…

– А мне-то как! Входи, хоть выпьешь кофе на дорожку. Умеешь же ты вывести из себя!

Чтобы войти в дверь, пришлось нагнуться, а затем спуститься на одну ступеньку. Оказавшись в доме, она даже не осмотрелась. И безропотно прошла за ним в кухню, напуганная до дрожи.

Присев за деревянный столик, она молча пила кофе. Арман тоже молчал и, облокотившись о плиту, ждал, когда она допьет. Он хотел только одного: избавиться от нее как можно быстрее.

– Арман… Можно мне остаться до утра? Я немного устала и…

– Я сказал – нет!

Слова прозвучали так злобно, что она вздрогнула.

– Черт, тебе дай палец, так ты всю руку откусишь! – рявкнул он. – Я сыт тобой по горло – твоими требованиями, твоим нытьем, тем, что ты все четыре года корчишь из себя жертву! Тебе и невдомек, что ты создаешь мне все больше проблем из-за того, что я к тебе прихожу, – и все же я прихожу! Ты хоть подумала, что я мог быть здесь с коллегой? Или что меня здесь кто-нибудь узнает? Но нет, куда там, ты думаешь только о себе, есть только ты, пуп земли, и твоя гребаная эмоциональная зависимость!

Ярость изменила его до неузнаваемости. Взгляд наполняла настоящая ненависть. Добрый и нежный Арман, которого Пакита так любила, бесследно исчез, хотя, будь она немного проницательнее, поняла бы, что это случилось уже давно.

Ей не следовало приезжать. И на что-то надеяться.

Пакита встала и, стараясь сохранять достоинство, перекинула ремень сумки через плечо.

– Я ухожу, спасибо за кофе и извини, что неправильно тебя поняла.

Она вышла из кухни и направилась к двери.

– Я больше не хочу тебя видеть. Все кончено.

Она застыла, сжав дверную ручку. Потом медленно обернулась.

– Что?

– Я ухожу из твоей жизни, а ты уходишь из моей.

– Но…

– У нас вышел срок годности, Пакита, все превратилось в обязаловку, и радость пропала.

Она нервно сглотнула.

– Для меня не пропала…

– Признайся, ты в последнее время только и делаешь, что плачешь, а я не способен дать тебе то, чего ты хочешь. Я по-прежнему люблю жену и никогда ее не брошу, хотя мы с ней во многом могли бы упрекнуть друг друга.

Эти слова прожгли ее насквозь, словно раскаленным железом. Боль была настолько сильной, что она едва сдерживала крик.

Много раз они почти расставались, много раз говорили друг другу резкие слова, но никогда еще Арман не заходил так далеко. Это было безумие, их отношения не могли закончиться вот так… Ведь она его любила.

– Арман…

– Уезжай, так будет лучше для всех.

Для него и для его жены…

Его решение было бесповоротным.

Она больше ничего для него не значила. Да и значила ли когда-нибудь?

Отчаяние и остатки чувства собственного достоинства помогли ей выйти из романтичного домика, не сказав больше ни слова и даже не обернувшись.

Она была раздавлена.

Глава 21

– Мадам? Мадам!

– М-м-м…

Вздрогнув, я открываю глаза.

Я задремала на неудобном кресле в приемном покое, и у меня затекла спина.

Медсестра с улыбкой сообщает:

– Ваша подруга только что пришла в себя, и мы перевели ее в палату психиатрического отделения на второй этаж. Можете ее навестить, если хотите.

– Который час? – спрашиваю я, еле ворочая языком.

– Четыре часа дня. С вами все хорошо?

Я неудержимо зеваю.

– Да… спасибо, что сообщили.

– Пойдемте, я вас провожу. Но сначала зайдем в отделение скорой помощи, я верну вам вещи вашей подруги. Ее одежду, – добавляет она, видя мое замешательство.

– Хорошо.

Я растерянно оглядываюсь. Люди, приехавшие раньше нас, все еще здесь. Этот приемный покой – действительно настоящее преддверие ада. Люди проводят здесь долгие часы в тоске и страхе перед неизвестностью, без еды, в твердом, как доска, кресле.

Медсестра ведет меня через главный вход, забирает мешок, похожий на мусорный, с вещами Фран, а потом мы долго идем длинными коридорами.

Сердце у меня сильно колотится. Даже не знаю, что я скажу Фран, потому что хоть я и сержусь на нее за то, что она меня так напугала, еще больше я сержусь на себя – потому что не заметила, как ей плохо.

– Она очень слаба, – говорит мне медсестра, когда мы входим в служебный лифт, – попытки суицида медикаментозными средствами серьезно нарушают работу организма, и ей придется остаться здесь еще на несколько дней. Но ее жизнь вне опасности.

– Спасибо…

– Это вы ее обнаружили?

– Да, когда пришла кормить кота, потому что она должна была уехать в командировку. Я действительно не знаю, в чем причина, не видела, как это произошло.

– Так часто бывает, – говорит она мне сочувственно, – никто так умело не скрывает свое состояние, как человек в депрессии.

Неужели я настолько слепа? У Фран не было абсолютно никаких симптомов депрессии, ни малейших, как и чего-то необычного в поведении, за исключением, может быть, того вечера, когда она выпила лишнего… Я чувствую себя полным ничтожеством. Не знаю, можно ли было это предотвратить, но я могла хотя бы сказать ей, что рядом, что она не одна.

– Не корите себя, – говорит мне медсестра, словно читает мои мысли.

Наверное, для нее в этой ситуации нет ничего нового.

– Вы сделали главное – оказались рядом в нужное время. Когда вашей подруге станет лучше, она вас поблагодарит.

– Мне не нужна благодарность, я…

Голос у меня срывается от рыданий.

– Я только хочу, чтобы она знала – она необыкновенная!

Медсестра отвечает мне улыбкой, и дверь лифта открывается.

– Вы сможете сказать ей это сами. Пойдемте, нам туда.

Мы идем еще по одному длинному коридору. В приемном покое ничем не пахло,