– Нет уж, я не тупой. Тут бы такая свара началась, чертям бы тошно стало. Да и оно мне надо, без куафюры остаться?

Судья вздохнул и посмотрел на пристава.

– Мистер Краб никому ничего не сообщил, милорд, так как опасался ссоры с женой и боялся, что она выдерет ему волосы.

– Всё верно, мистер Краб?

– Между прочим, у неё хватка как у восьминога, ежели уж возьмется, то ходить тебе лысым, как билярный бар!

– Мистер Краб, мы говорим о точности перевода пристава, а не о способностях вашей жены.

– А, да, всё он верно говорит.

– Благодарю, мистер Краб. Пристав, будьте любезны слушать, что говорит свидетель, и при необходимости переводить.

– Конечно. Милорд.

– Почему вы молчали год, а сейчас заговорили? – спросил представитель обвинения.

– Да услышал тут, как мои дружки видели то ж самое, как эта старая сорока ходит по рынку, тащит какую-то мелочь и убегает. Ну мы и пошли к укропам, а нас и привели в обсосут-и-завернут.

– Я всё понимал, пока не появился укроп, – вмешался судья. – Пристав, будьте добры, поясните смысл последнего предложения.

– Укроп, милорд, рифмуется со словом «коп», которым на жаргоне называют полицейских. А «обсосут-и-завернут», милорд, они называют суд, куда в итоге и попали.

– Благодарю, – судья повернулся к мистеру Крабу. – Так если вы так зовёте полицейских и суд, кто же у вас судья?

– Сэр Бадья, милорд.

– Хм. Ну что ж, могло быть хуже. Какая-нибудь куча гнилья, например, или что-то в этом духе. Ну что, по-моему, мы неплохо справились. У вас ещё есть вопросы?

– Нет, милорд.

Килька Краб покинул свидетельскую кафедру, и на его место взошла торговка, которая сообщила, что видела, как сестра Моника Джоан стащила у неё с прилавка три вышитых шёлковых платка и спрятала их под наплечником.

– Я тогда, в общем, ничего и не сделала. Сестёр-то в округе все знают и уважают, да и они мне когда-то жизнь спасли, а платки эти стоят по шиллингу, ну я и подумала: не из-за чего шум подымать, верно? Я рассудила: бедная старушка, совсем уж крышей поехала, да и забыла, но когда остальные заговорили, что она тут у всех ворует, я решила, что пойду в полицию вместе со всеми. Мы ж тут работаем, в конце концов, а кража есть кража, и всё равно, кто на это пошёл. Мы себе никаких сентиментальностей позволить не можем, нет уж.

Остальные торговцы рассказали примерно то же самое: они видели, как сестра Моника Джоан ворует у них те или иные мелочи. Наконец вызвали торговца, который выступил инициатором разбирательства. Он сообщил, что заметил, как сестра Моника Джоан взяла и спрятала детский браслет, а когда он к ней обратился, то швырнула браслет на прилавок и ушла. Затем ещё пятеро людей сообщили под присягой, что были свидетелями этой сцены.

Перспективы сестры Моники Джоан выглядели довольно мрачно, но она, казалось, совершенно не беспокоилась – как будто происходящее не имело к ней никакого отношения. Она тихо вязала, периодически пересчитывала петли и делала записи на карточке. Временами она благодушно улыбалась сестре Джулианне, которая, напротив, пребывала в смятении.

На этом заседание закончилось, и судья отпустил нас до десяти часов следующего утра.

На второй день представитель обвинения вызвал психиатра. Та заявила, что обследовала сестру Монику Джоан и не обнаружила никаких признаков старческого слабоумия или умственных нарушений. Память у неё была ясная, и она прекрасно отличала хорошее от плохого. В завершение своих показаний психиатр заявила, что с точки зрения медицины сестра Моника Джоан осознавала, что делает, и должна нести ответственность за свои поступки.

Врач-терапевт был настроен менее уверенно. Он согласился с вышесказанным, но всё же считал, что картина неполна. Он сомневался, что сестра Моника Джоан может отвечать по закону, хотя и не мог точно объяснить почему. В итоге он сказал, что суду следует опираться на мнение специалистов, и сел рядом с психиатром.

На кафедру свидетелей вызвали сэра Лоримера Эллиотт-Бартрама. Сестра Моника Джоан подняла глаза от вязания, поймала его взгляд и чарующе улыбнулась, после чего скромно потупилась.

Представитель защиты задал первый вопрос:

– Можете ли вы утверждать, что, согласно результатам обследования, сестра Моника Джоан полностью вменяема?

Для пущего эффекта сэр Лоример долго молчал, прежде чем ответить. Присяжные заинтересованно подались вперёд.

– Это крайне занятный вопрос. Я сам много ломал над ним голову в последнее время. По здравом размышлении, опираясь на наработки Шмеллингворси и Шмитцельбурга по данному вопросу, а также на публикации Кракенбейкера, Коренского и Кокенбуля в «Ланцете», я пришёл к выводу, что вменяемость – лишь плод нашего воображения.

– К чему это он клонит? – прошептал терапевт.

– Придумывает на ходу, – пробормотала психиатр.

– Тишина в зале суда! – провозгласил судья. – Сэр Лоример, прошу пояснить присяжным вашу позицию. Плод воображения?

– И никак иначе. Господа присяжные, кто из вас с уверенностью возьмётся засвидетельствовать вменяемость своего друга? Кто из нас может взглянуть на свою дражайшую жену и определить, что она в здравом уме.

Присяжные записывали, покачивая головами.

– Возможно, вы тогда могли бы сказать, что обвиняемая страдает от деменции? – предположил адвокат защиты.

– Разумеется, нет, – возмущённо ответил сэр Лоример. Он сам был немолод и избегал любого упоминания старческого слабоумия. – Я слышал показания психиатра и хотел бы заметить, что адекватная сенсорная перцепция не может служить отражением объективной реальности, поскольку обусловлена и сформирована множеством индивидуальных факторов – как чувственных, так и внечувственных. На мой взгляд, психиатры сами создают проблемы, которые затем предлагается решать.

– Не могли бы вы пояснить свою мысль, сэр Лоример?

– Конечно. Психиатрам, как и всем нам, приходится зарабатывать на жизнь. Один и тот же симптом можно рассматривать в терминах как социологии, так и терапии. Если не вмешиваться, большинство людей способны сами справиться со своими трудностями. Если же они верят, что их проблемы решит кто-то другой, горести начинают экспоненциально умножаться.

– Мерзкий старый лицемер, – прошипела психиатр.

– Я читал ваше крайне впечатляющее заключение, сэр Лоример, – продолжал адвокат защиты. – Особенно меня потрясли отсылки к синдрому Корсакова. Не могли бы вы просветить присяжных на этот счёт?

– С лёгкостью. Особенностью психоза Корсакова является то, что фиксации воспоминания может предшествовать своего рода ослабление, препятствующее адекватной интерпретации происходящего. Удержание воспоминаний в краткосрочной и долгосрочной перспективе может отличаться, тогда как их воспроизведение может быть как осознанным, так и стихийным.