– Предполагала, но не была уверена.

– Почему вы мне не сказали? – вмешалась сестра Джулианна.

– Я обещала.

Сестра Джулианна хотела что-то сказать, но сержант её остановил.

– Кому обещали?

– Сестре Монике Джоан.

– Так она знала, что вы их видели?

– Да.

– И заставила вас пообещать, что вы будете молчать?

– Да… нет. Она меня не заставляла, я пообещала сама.

– Почему?

– Потому что она была расстроена.

– Из-за чего?

– Из-за украшений.

– Расстроена, потому что вы их нашли?

– Наверное.

– Расстроена, что её раскрыли?

– Не знаю.

– Она была расстроена до того, как вы их нашли?

– Нет, до этого она была счастлива.

– Была ли она счастлива, когда вы с ней расстались?

– Да.

– Почему?

Мне не хотелось отвечать, но он повторил:

– Почему?

– Видимо, потому, что я пообещала никому не говорить.

Сержант взглянул на констебля.

– Сестра Моника Джоан, очевидно, понимала, что делает. Вначале она перепрятала украшения, чтобы её не раскусили, а когда их обнаружили, она успокоилась, получив с вас обещание, что вы будете молчать.

Он вновь повернулся ко мне.

– Когда вы нашли украшения, вы знали, что полиция занимается кражами у местных торговцев?

– Знала.

– Вам не пришло в голову, что драгоценности могут иметь отношение к делу?

– Не знаю.

– Сестра, мне не хотелось бы оскорблять вас обвинением в глупости.

– Наверное, да, я подумала, что это может быть связано.

– Вы понимали, что сокрытие улик во время расследования – это преступление?

Во рту у меня пересохло, а голова закружилось. Одно дело – заниматься чем-то втайне, и совсем другое – слышать, как тебя обвиняет полицейский. Мой голос прозвучал едва слышно:

– Я всего несколько дней назад узнала, что это преступление.

– А что произошло несколько дней назад?

– Я рассказала девочкам.

– Вы рассказали им, но не мне! – взорвалась сестра Джулианна. – Это возмутительно!

– Почему вы поведали об этом коллегам, а не старшей сестре?

– Потому что я знала, что сестра Джулианна будет обязана сообщить в полицию, а они – нет.

– И как они отреагировали?

– Я не помню. Мы выпили пару бутылок хереса в тот вечер.

Констебль фыркнул, но тут же умолк, когда сержант на него взглянул.

У сестры Джулианны явно поднималось давление.

– Чем дальше, тем хуже! Вы выпивали на дежурстве! Мы ещё об этом поговорим.

Я была в отчаянии. Теперь я навлекла беду и на подруг.

– Давайте вернёмся к украшениям, – вмешался сержант – Вы решили скрыть информацию от полиции. Что вы собирались сделать?

– Я подумала, что надо забрать их из комнаты и оставить где-нибудь, в Хаттон-Гарден или у полицейского участка.

Сержант и констебль обменялись взглядами.

– Но я не смогла их найти.

– Она убрала их из тумбочки?

– Да.

– Вам повезло, сестра, что вы не нашли драгоценности. Если бы вы привели свой план в исполнение и украшения обнаружили бы при вас, у вас были бы серьёзные проблемы.

Я похолодела. Воровство, тюрьма. Конец карьере. Конец всему.

Сержант некоторое время наблюдал за мной, потом заговорил:

– Я не буду предпринимать никаких действий, сестра. Это предупреждение, так и запишем. Вы поступили глупо. Не хотелось бы называть вас дурочкой, но именно так вы себя и вели, и надеюсь, что эта история послужит вам уроком. Можете идти.

Я вышла из кабинета в полном оцепенении. Не очень-то приятно, если считаешь себя взрослой и ответственной, а полицейский называет тебя дурочкой.

Коллеги обступили меня. Мы уселись вокруг кухонного стола с сэндвичами с сыром и пикулями и домашним кексом, и я им всё выложила. Меня больше всего тревожила тюрьма, которой я чудом избежала.

– Да ладно, старушка, мы бы тебя вызволили, – твёрдо сказала Чамми. Её преданность напомнила мне о собственном предательстве – я рассказала о наших посиделках. Моему раскаянию не было предела. Синтия, как всегда, утешила меня, сказав, что это наша общая провинность и ничего дурного мы не сделали. Она посоветовала выпить какао и лечь спать пораньше.

Полицейские забрали украшения и пригласили ювелиров из Хаттон-Гарден, которые годами жаловались на пропажи, чтобы те опознали свои товары. Один из них, Самюэльсон, уверенно указал на старинное жемчужное ожерелье и кольцо с бриллиантом, и сказал, что эти предметы пропали у него несколько лет назад, и предъявил в доказательство бухгалтерские книги.

Кроме того, свидетельские показания дали торговцы, которые видели, как сестра Моника Джоан таскала мелкие предметы с их прилавков. На основе их рассказов и сведений мистера Самюэльсона полиция решила, что против сестры Моники Джоан в любом случае должно быть возбуждено дело. Однако вопрос её психической вменяемости оставался открытым, в связи с чем потребовалось медицинское освидетельствование.

Врач-терапевт, который много лет знал сестру Монику Джоан и недавно лечил её от воспаления лёгких, сказал, что озадачен и не может с уверенностью заявить, пребывает ли сестра в здравом уме. Он порекомендовал обратиться к психиатру.

Эта дама, старший консультант-психиатр в главной больнице Лондона, дважды навещала Ноннатус-Хаус, чтобы осмотреть сестру Монику Джоан. Её финальное заключение гласило, что, несмотря на преклонный возраст, сознание монахини необычайно ясно. Все рефлексы были в норме, она прекрасно ориентировалась в текущих и прошлых событиях и отлично понимала разницу между добром и злом. Не найдя никаких признаков умственных нарушений, психиатр сочла, что сестра Моника Джоан в состоянии нести ответственность за свои поступки.

Рассмотрев эти отчёты, полиция приняла решение возбудить дело, и улики передали в магистратский суд на Олд-стрит для предварительных слушаний. Трое судей были единодушны: согласно имеющимся доказательствам было произведено хищение, и, будь фигурантка помоложе, она отвечала бы перед лондонским судом квартальных сессий. Однако в данном случае старший судья колебался – именно из-за возраста обвиняемой. Его бабушке было девяносто три, и она почти ничего не соображала и даже не узнавала собственную дочь. Он с сочувствием относился к престарелым людям.

Старший полицейский офицер зачитал обвинения. С одной стороны от сестры Моники Джоан расположился её адвокат, с другой – багровая от стыда сестра Джулианна, которая не поднимала взгляда. Сестра Моника Джоан, напротив, сидела прямо и держалась крайне высокомерно, порой восклицая что-нибудь вроде: «Чушь! Вздор!»