Потом учитель пересчитал их по головам. «Гляди-ка ты, никто не утонул! В конце недели экзамен по плаванию. Кто сегодня убежал — пеняйте на себя!»…

Но почему Антон решил, что научится управлять вертолетом?

Они по-прежнему летели вдоль белой дымящейся реки. До сухого поля, по расчетам Антона, оставалось всего ничего. Он стал снижаться. Машину начало трясти. Круглое зеркальце выскочило из рук Золы, зазвенело на продавленном коваными солдатскими ботинками клёпаном полу. Крашеные губы Золы как будто растеклись по лицу.

— В нас стреляют? — Зола посмотрела на Антона так, как обычно смотрят на ботинок, наступивший на дерьмо.

«Если бы, — подумал Антон. — Если бы в нас стреляли, я бы отправил тебя за пулемет и ты бы убедилась, легко ли Делать незнакомое дело!»

— Нас трясет, — пробормотал он.

Казалось, вертолет сейчас развалится. Винт вращался горизонтально — иначе он просто не мог, — кабина же, как люлька, качалась вверх-вниз, то есть как бы независимо от винта. Антон менял высоту и скорость, рыскал из стороны в сторону — тряска не прекращалась.

Он всегда знал, что техника изначально враждебна человеку — обязательно подводит в критический момент. Люди верили в демонов, вселяющихся в моторы. Некоторые даже видели их в мгновения катастроф — серебрящихся в электромагнитном излучении, дико хохочущих, ломающих, как карандаши, рулевые тяги, жадно, как алкаши, выпивающих из цилиндров тормозную жидкость. Вся техника в стране была старой, битой, отслужившей свой срок, выработавшей моторесурс. Как будто сначала техника поступала в распоряжение демонов и только потом — людей. Антон с ненавистью посмотрел на гнутую, словно по ней колотили кулаками, — хотя почему бы и нет? — приборную доску. Некоторые надписи на ней были на диалекте. Внезапно обострившимся зрением Антон углядел в углу доски полупритопленную от частого нажатия неприметную кнопку «STAB» — дальше буквы стерлись. «Стабилизатор!» Антон судорожно надавил. Тряска прекратилась. Вертолет поплыл как на подушках.

Зола тоже не оставила без внимания приборную доску. Щелкнула каким-то рычажком — вниз упал конус света. Антон увидел поле, кусты, блестящую шерсть обеспокоенного светом зверя. Зверь задрал голову, глаза сверкнули враждебно и злобно. Зола выключила прожектор.

— Надо помочь Конявичусу — ударить ракетами по этим гнидам, засевшим в поселке!

Антон молчал. Летели прямо. Вокруг был темный ночной воздух. Вверху — звезды. Внизу — земля. Антону нравилось управлять гремящей железной кастрюлей с винтом. «Слишком многого она от меня хочет, — подумал он. — Едва научился шевелить штурвалом, сразу надо ударять ракетами по засевшим в поселке гнидам».

— Вдруг уже все закончилось? — спросил Антон.

— Ничего не закончилось! — возразила Зола. — Когда одни вооруженные люди противостоят другим вооруженным людям, все заканчивается только после того, как одни убьют других.

— Допустим, — Антон никак не мог решиться изменить курс, — но как твой Конявичус догадается, что мы хотим ему помочь? Возьмет и пустит ракету нам в брюхо.

— У Конявичуса есть странности, — пожала плечами Зола, — он повсюду ищет представителей неведомого народа, к которому якобы сам принадлежит. Но он не идиот. Он поймет, что мы хотим ему помочь.

— Неведомого народа? — Антон живо припомнил широкоскулого кирпичнокожего убийцу, которому он чудом угодил пулей в горло. — Он… красный, свирепый? «Новый индеец»? — Меньше всего на свете Антону хотелось оказаться в банде «новых индейцев».

— Да нет, — засмеялась Зола, — белый, как… ты.

«Как мы» — не выговорилось. В кабине было темно. В слабом свете от приборной доски, в проникающем в кабину лунном свете негритянские черты лица Золы, почти неприметные днем, проступили отчетливо и явственно. Ночью Зола была большей негритянкой, нежели днем. Очевидно, она это знала. Потому и красила с такой яростью губы.

Антон подумал, что, если его поймают и убьют за то, что он сам — никто его не заставлял! — расстрелял вертолетную команду, это в общем-то не сильно его удивит. Это будет справедливо. Пустить же ракету в дом, где засели совершенно неизвестные люди, означало ворваться в дело, начала и середины которого он не знал. Ворваться как ветер: одним в паруса, другим — на оверкиль. Дон Кихот после этого уже не выручит, не протянет над зловонной болотной пропастью копье, чтобы он пробежал по копью аки посуху. Антон не знал, как сформулировать мысль, но суть заключалась в следующем: посылая ракету в людей, пусть даже и плохих, но лично ему ничего плохого не сделавших, он сам как бы становится под ракету от иных, совершенно неизвестных ему людей.

Жизни не было и до ракеты. После ракеты не будет не только жизни, но чего-то большего. Раньше Антон отвечал только за себя. Теперь… за что? «Больше не будет на все моей свободной воли, — догадался Антон. — Где борьба за власть — там нет свободной воли».

Антон посмотрел вниз. В отсутствии его свободной воли над миром простерлась неизбывная общая мертвость, которая решительно не оживала оттого, что одни люди ради каких-то своих целей деятельно истребляли других. Антон подумал, что общая мертвость давно сделалась жизнью для свободных граждан свободной страны. Раньше он двигался по самому урезу мертвости, захватывая краешки жизни, теперь же ему жить в мертвости, как в куче дерьма.

— У меня другое предложение, — твердо положил руки на штурвал Антон. — Захватим склад с горючим, загрузим в салон бочки с керосином — ив Антарктиду!

— Разворачивайся, снижайся, — не услышала его Зола.

Антон стиснул зубы, круто переложил штурвал. Машина завалилась набок, как бы замерла на мгновение в воздухе. Но каким-то образом выровнялась, развернулась.

— Вдоль реки, — скомандовала Зола. — Я покажу дом. Пустишь ракету — и сразу на разворот. Я почешу их из пулемета. Сделаешь все как надо — вертолет твой, керосин твой, лети куда хочешь!

Все-таки она его услышала. Но Антон не верил Золе.

По мере приближения к цели его новая подруга становилась все более нервной и кровожадной.

Антону сделалось не то чтобы просто грустно, но обвально грустно. Как если бы он остался последним живым на земле человеком. Как если бы мир с головой накрылся одеялом смерти, а он бы зачем-то одиноко копошился под этим одеялом.

Последний раз Антон испытал схожее чувство на так называемых санитарных работах. Помнится, на вокзал прибыли составы с беженцами или переселенцами. По пути их то ли обстреляли, то ли отравили газом — одним словом, прибыли трупы. Их отвезли на окраину города. Школьники были самой дешевой муниципальной рабочей силой — их, как водится, бросили на санитарные работы. Копали долго. Экскаваторщик трудился в поте лица своего, а вот бульдозерист нажрался самогона, заснул в кабине. Старший велел Антону сесть в бульдозер. Они как раз проходили по программе строительные машины, Антон сдал экзамен на «отлично». Бульдозер был мят, избит, под содранной металлической кожей опасно стучал, плевался раскаленной соляркой мотор. По левой стороне вольно гуляло электричество. Видимо, в бульдозере доживал опустившийся, уже и не таящийся от посторонних глаз демон-алкаш. Антон взялся за гнутые, словно кто-то пытался завязать их узлами, рычаги и, как ни странно, легко освоился: сгребал и сгребал в вырытую экскаватором яму трупы, засыпал и засыпал землей. Каждый новый слой как кремом прокладывался негашеной известью. Такой вот «пирог» пекли они на окраине города. Антон ни о чем не думал, просто тупо смотрел из кабины на падающие в яму мужские, женские, детские тела, белую известь, черную землю, на суетящихся с лопатами, на дождевые капли, стекающие по треснувшему лобовому стеклу. Безнадежная грусть не то чтобы вступала в противоречие с его свободной волей, но сама свободная воля теряла всякий смысл. Антон поднимался на новый, видимо, высший и последний уровень свободы — когда нет разницы между жизнью и смертью и соответственно — между живыми и мертвыми.