Дверь была открыта, и она, подхватив ботинки и куртку, выбежала за нее, не сказав ни слова. Я о ботинках думать не стал. Босиком выбегаю на лестничную площадку, кинув Антонине: «Сука».

Догоняю глупышку почти в самом низу.

— Стой, я сказал! Я тебе пацан, что ли, вечно за тобой бегать!

— Не надо за мной бегать! Больше ничего не надо! Иди… — кричит она и тут же умолкает, когда я резким движением тяну ее на себя и зажимаю в углу.

— Закрой рот!

Не смотрит, хочет уйти, толкается, но телу, зажатому в углу, в принципе сложно сопротивляться. А тем более когда ты на голову ниже своего оппонента.

— Не надо больше ничего… Ничего…

— Аня, ты сейчас ведешь себя как истеричная дура, — не собираюсь сдерживаться, говорю как есть. Потому что такая реакция после всего пережитого выбешивает. А тут еще ночная смена. Я тут недавно о любви распинался, а она просто решила все похерить из-за одного неподтвержденного заявления.

— Я, может, и дура, а ты скоро станешь отцом.

Злость в душе клокочет лавой, уже готовой извергнуться на кого угодно. Вбиваю кулак в стену, чувствуя боль в костяшках, но так хоть немного напряжение спало.

— Да нет никакого ребенка.

— У нее справка…

— И там написано, что отец я?

— Ну а кто? — грустно усмехается. — Вы же недавно расстались, а по сроку уже две недели, — говорит она, смотря мне в грудь. И я понимаю, что аргумент весомый, но точно не повод убегать босиком.

Смотрю на ее ступни, ногти все с такими же кровоподтеками, что когда-то так ее беспокоили. У балерины не может быть красивых ступней, это их плата за невероятный дар стоять на пуантах.

Злюсь на нее, но вижу, что ей сейчас хуже. Она боится потерять нас, не понимая, что этого не случится. Мы связаны навсегда. И ни один ребенок, мой, не мой, ни один человек в этом мире этого не изменит. Ничего этого не изменит.

Переступает с ноги на ногу. Замерзла. Да я и сам начинаю чувствовать холод подъездного бетона. Хоть и в носках.

— Пойдем обратно…

— Не могу.

Ну что ж, понять можно.

— Я лучше домой.

Тяжело вздыхаю, кивая, и опускаюсь на корточки перед ней, стягивая перед этим собственные белые носки.

— Что ты делаешь?..

Без слов натягиваю ей их на стопы, забираю ботинки из рук и сам надеваю и зашнуровываю, все это время объясняя:

— Как бы ты ни обижалась и ни переживала, ты должна понять одно. Я тебя люблю и не дам уйти…

— Но, Рома, ты не понимаешь. Дети не должны расти без отца. Я не могу жить счастливо, зная, что где-то растет твой ребенок без тебя.

Завязываю шнурки на ботинках, поднимаюсь и смотрю в прозрачные от слез глаза.

— Значит, мы будем несчастливы, но будем вместе.

— Не будем…

— И для этого, — продолжаю я, как будто не слыша ее, — у меня есть твое обещание, наш договор.

— Рома, ты не можешь использовать, — ахает она и бьет меня кулаком в грудь. Отчаянно, но не слишком ощутимо.

— Могу и буду, — руки захватывают в плен голову, чувствую влажные волосы на висках. — Ты моя, ты обязана мне жизнью матери и сестры, и если для того, чтобы удержать тебя рядом, мне придется это использовать, я так и сделаю. Потому что я скорее сдохну, чем соглашусь жить без тебя, поняла? — я уже рычу последние слова ей в лицо и, получив легкий кивок, сминаю дрожащие губы.

Ее руки тут же обхватывают мою шею, и я углубляю поцелуй, превращая его в очередную прелюдию. Вжимаю Аню в стенку, прижимаясь к ней своим, уже по стойке смирно стоящим членом. Слышу всхлип и стон в губы.

Этот звук меня отрезвляет. Потому что задрать платье, под которым точно ничего нет, и расстегнуть ширинку, металл которой неприятно трется о головку, легче простого. Легко взять ее прямо здесь, всадить по самые яйца и вбивать в стену, вытрахать всю дурь о расставании из ее красивой головки, а потом спустить в рот, чтобы навсегда поняла, что только мою сперму она будет чувствовать во рту.

Отпускаю, делаю шаг назад и лезу в карман, протягивая несколько купюр.

— Сейчас давай к себе. Я заберу тебя вечером, мы съедим самый большой стейк и поговорим. Сообщение Антонины ничего не меняет. В крайнем случае я просто буду обеспечивать ее ребенка, если по какой-то нелепой случайности он окажется и моим.

— А когда это будет известно? — интересуется она и опускает подол платья, убирая деньги в карман куртки. Когда я успел его задрать?

— Только после рождения. Можно и раньше, но это большой риск для плода.

— Для ребенка.

— Нет, Аня. Пока ребенок в утробе, это плод. Даже когда есть риск для него и матери, спасают мать, потому что она человек.

Аня закатывает глаза, и вдруг ее заплаканное лицо озаряется улыбкой.

— Что?

— Ничего, просто ты врач и твои выражения порой далеки от гуманных, — говорит она и вдруг зажимает губы, отводя взгляд. — Я глупая, да? Просто мне до сих пор сложно поверить, что ты со мной. Снова. И когда вроде все налаживается, происходит какая-то жопа. Почему?

Я притягиваю эту самокритичную дурочку к себе и целую в макушку.

— Аня, открою тебе тайну бытия. Жизнь всегда будет чередоваться из черного и белого. Самое важное — это как человек ведет себя, когда наступает очередная задница. С каким достоинством он из нее выбирается и не теряет веры, что наступит счастье.

— Ты такой умный, — хвалит меня малышка и вдруг гладит через джинсовую ткань член. У меня невольно сводит пальцы на ногах, а подбородок от похвалы поднимается сам собой.

— Значит, важно, как люди преодолевают препятствия?

— Да, и важно, что при любом препятствии люди поддерживают друг друга, а не убегают, как маленькие дурочки. Ты же не убегаешь со сцены, если заиграет не та музыка или включат не тот свет. Почему это не может распространяться на отношения?

Она хихикает, наверное представив, что вряд ли бы чего-то добилась, убегая со сцены каждый раз, когда что-то шло не так.

— Прости, я не буду убегать больше. Я не брошу тебя.

— Как будто я тебе дам это сделать, — усмехаюсь и за волосы тяну голову Ани назад, задирая и смотря в небесного цвета глаза. — Нам с тобой никуда друг от друга не деться. Мы на одной сцене, в одной операционной. Как только ты это поймешь, жить станет проще и даже приятнее, — подтверждаю слова, задирая ей платье и обхватывая упругую ягодицу, срывая с губ нежный вздох.

— Что бы ни случилось, — шепчет она и облизывает пересохшие губы.

— Что бы ни случилось, — говорю в ответ и прижимаюсь к нежным, ждущим ласки губам, выпивая все страдание и боль без остатка.