Рома за мной не приехал, его вызвали на смену. И хоть он оставил ключи у консьержа на первом этаже своего подъезда и сказал, чтобы приехала сама, я все равно боялась туда возвращаться. Вдруг эта женщина все еще там и уже обустроила в нашем любовном гнездышке детскую. Страхи, что меня положат на коврик у двери дожидаться, когда освободится хозяин, были вполне реальными, мешали адекватно мыслить. Но быстро отошли на второй план сознания, когда на следующий день началась учеба и разминочные танцевальные классы.

Тело как деревянное, с трудом поднимаю ноги выше головы, еще с большим трудом сажусь на шпагат.

Стараюсь к первой музыкальной разминке освободить голову, и тут меня случайно толкают в бок. Или не случайно.

— Аня, это Диксон! — радостным шепотом повизгивает Миша рядом со мной, и я смотрю на дверь, невольно поднимаю брови от удивления.

Светловолосый, стройный мужчина в компании Афанасьева, в сером костюме от Армани, склоняется над ручкой Валентины Марковны и окидывает взглядом танцевальный класс с деревянными панелями, зеркалами по всему периметру и балетными станками.

Наверное, обстановка с ремонтом еще советского типа кажется ему убогой.

У них-то в лондонских вузах и театрах все гораздо новее и современнее.

Режиссер цепляет взглядом меня, заставляя хмуриться от внимания, что-то говорит Афанасьеву Олегу. Тот кивает. Диксон, по фамилии Уилсон, подзывает меня к себе пальцем, и я явственно слышу, как стонет Губанова.

— Кто бы сомневался.

— Таня, — шипит куратор, пока я так и не двигаюсь с места. — Аня, ну чего застыла, иди сюда.

Ну иду, только вот ощущение, что выбор был сделан не по таланту или красоте, а потому что я нужна Афанасьеву. Смотрю в его похотливые глаза и убеждаюсь в своей правоте.

— Давай партию Кармен, — командует Валентина Марковна, и я, кивая улыбчивому режиссеру из Лондона, выхожу в центр зала и поднимаюсь на носочки, вскидывая руки вверх в ожидании первого музыкального такта.

К завистливым и похотливым взглядам мне не привыкать, только мнение одного человека меня волнует, и сейчас, полностью отключая сознание, я забываю о всех перипетиях своей жизни и отдаюсь во власть ее величеству музыке. Живу в ней, чувствую каждую мышцу заранее разогретого тела. Музыка как любовь — может как удивлять, так и вызвать ненависть. Такого спектра настроений нет ни в одном искусстве. Танцор и музыка — единое целое. И даже если музыки нет, она звучит у танцора в сердце, отбивая свой незабываемый ритм.

Резкий взмах рукой, резкий поворот, прыжок — музыка управляет мной, и я невольно вспоминаю, как властно овладевает мною Рома. Он дирижер оркестра, что зовется моими чувствами. Он может вознести меня на небывалую высоту и с той же легкостью сбросить в пучину отчаянья и боли. Отношения с ним — это и есть балет «Кармен».

Из полымя в пламя. Остро, невозможно, навсегда. И нет выхода из этой круговерти чувств и эмоций, нас давно захватил вихрь болезненной одержимости друг другом и кружит снова и снова, как сейчас на одной ноге кружусь я.

Музыка обрывается внезапно, словно кто-то выключает рубильник, но как положено, так, как нужно, и в танцевальном помещении наступает осязаемая звенящая тишина, только солнце в глаза, опаляя мою разгоряченную кожу.

Смотрю вниз, на себя, вроде не голая. Поднимаю взгляд на Валентину Марковну и Афанасьева, которого словно пробирает мелкая дрожь.

А вот Диксон отмирает первым и с лучезарной улыбкой хлопает в ладони. Его волной поддерживают остальные, и я стыдливо, но с гордым восторгом переступаю с ноги на ногу. Почему такая странная реакция?

— Да что такое? — говорю я тихо, самой себе, и вдруг мою руку берет Диксон и говорит мне что-то на английском. Разбираю только «красота», «Лондон», «Синицына».

Улыбаюсь автоматически и взглядом прошу помощи у Олега. Тот отмахивается, мол, потом, но выглядит очень довольным, как будто только что всучил покупателю пустой фантик по цене конфетки.

Едва коснувшись моего лица, он уходит вместе с Диксоном, а мы всей студенческой гурьбой идем на пары, обсуждая приезд самого знаменитого лондонского режиссера.

— Миша, — останавливаю приятеля после второй пары. — Может, ты мне объяснишь, что произошло?

— Не знаю, Ань, — честно отвечает он и чешет репу. — Просто ты не танцевала.

Поднимаю брови.

— Ты словно жила в музыке, растворилась в ней. Не знаю, как объяснить.

О, даже так?

— То есть, — осторожно улыбаюсь я. — Все хорошо?

— Конечно, — хохочет друг и тащит меня на историю театра.

Гораздо позже, после занятия по классической хореографии, в раздевалке ко мне подсаживается Таня Губанова, и я прямо чувствую обволакивающий блондинку приторно-сладкий запах Олега.

Ну, Таня — это Таня. После расставания с Новиковым, другом Ромы, который, по сути, спас ее от тюрьмы, когда она ногами до смерти забила бывшего любовника и моего лучшего друга, она пошла в разнос. Спала со всеми, кто нравится хоть немного, и разве что Валентину Марковну, нашего куратора, не соблазнила. У нее давно на лице надпись. Автомат Калашникова. Ее, может, и не видно, но каждый знает и многие пользуются. Мои попытки помочь и как-то повлиять на положение просто теряются в истериках. Да и потом не до того стало.

— Я, как твоя заклятая подруга, обязана тебе сказать…

— Внимательно, — говорю и развязываю пуанты, сразу выдыхая и разминая пальцы, но следующее заявление заставляет меня задохнуться, как от удара кулаком в грудь.

— Твой Рома идет обедать с будущей женой и ее отцом в «Метрополь», сегодня в семь вечера. То есть через час.

Пытаюсь дышать спокойно. Просто пытаюсь дышать. Роме надо верить. Роме надо просто верить.

— Откуда ты…

— Пригласили Олега, и пока он меня… — она на удивление стыдливо мнется, — ну этого, того… Я прочитала сообщение на телефоне. Долго читала, пока он сзади…

— Достаточно, — встаю и складываю вещи в сумку, одеваюсь. И как мне на это реагировать? — Спасибо, что сказала.

Слова рвутся с хрипом из горла, а там комок с кулак и сердце разрывается.

— Извини, — кидает мне вслед Таня, и я, обернувшись, машу рукой.

На улице, почти не соображая, надеваю свою куртку и прикладываю голову к прохладному мрамору колонны. Может, хоть это охладит мой кипящий от страха и неуверенности мозг. Не помогает. Не помогает! Даже если пнуть колонну, боль в сердце не уменьшается. Нельзя так любить, нельзя так зависеть от поведения человека и его решений. Нельзя зацикливаться на мужчине и считать его центром вселенной. А еще нельзя много думать. Лучше позвоню. Он не соврет, он все расскажет.

— Тебя подвезти? — слышу сзади голос и резко оборачиваюсь.