Он чувствовал, будто потерялся в собственных мыслях.

Ты не потерялся, говорил ему Ганни, но Джереми не помнил, чтобы говорил вслух. Ты нашелся. Неужто не понимаешь?

Может быть. Джереми покачал головой. Он не понимал.

Встань там, где будет видно шоссе, повторил Ганни. Голос тихий, ласковый, почти отцовский. И мы кое-что проясним.

Джереми пронесся мимо следующего съезда.

Боже мой, сказал Ганни. Ты еще не понял, что без меня ты ноль? Ну так вот… Если хочешь опять быть нулем, остановись возле ближайшей заправки и выпусти меня.

Джереми смотрел прямо перед собой. В следующий миг он понял, что сидит в кабине один, потому что уже не видит Ганни краем глаза. И еще он знал, что все время был один и того, что он видел и слышал как своего ганнери-сержанта из учебной команды, на самом деле здесь не было ни сейчас, ни раньше. Это что-то внутреннее, как когда одинокий человек разговаривает с зеркалом. Он вспомнил какую-то фразу из фильма, кажется, в Ираке на базе показывали, когда один мужик говорит, что когда ты разговариваешь со своим отражением, ты еще не псих, но если ты ему отвечаешь, тогда у тебя точно крыша поехала.

Он подумал, что образ Ганни, такой же отутюженный, подтянутый и застегнутый на все пуговицы, каким был этот человек в реальной жизни, как-то связан с идеалом. Возможно, именно таким хотел когда-то быть он сам… хотел, чтобы жизнь была по плану, а не такой кучей мусора. Он наверняка мог бы стать инструктором в школе. Мог бы прожить долгую и интересную жизнь в Корпусе. Semper Fi, вот в чем все дело. Так что он понимал, что Ганни здесь нет и на самом деле не может быть, и в то же время не допускал сомнений в реальности Ганни — потому что присутствие сержанта возвращало его в те времена, когда он был уважаемым человеком и делал важное дело.

До него дошло, что он едет на восток и находится примерно на полдороге между Свитуотером и Абиленом, что пальцы на руле кажутся длиннее, чем ему помнится. И костяшки толще. Он не оправдывал себя за плохие выстрелы — чего нет, того нет, он профессионал, — но эти длинные пальцы могли смазать нажатие на спусковой крючок. Это он только сейчас заметил, и это было потрясение — не узнать собственные руки. Когда он шевелил пальцами, они волнами ходили на руле, как ноги паука, которого ткнули горячей иглой. Он посмотрел в зеркало заднего вида, с ужасом отметил, что один глаз не того цвета, и стал уговаривать себя, всхлипывая и бормоча какие-то слова, имеющие для него смысл, вроде «виноградное мороженое», и «их дочь Джуди», и «меня зовут Гладиатор, меня зовут Гладиатор». В конце концов руки с паучьими пальцами свели пикап на следующем съезде к заправке, и Джереми остановился выпить кофе.

Пикап он оставил в дальнем углу стоянки, радиатор с размазанными насекомыми обращен к дороге I-20.

Наручные часы показывают почти час. В этом якобы театре, где из колонок гремит «Brown Sugar» «Rolling Stones», огненно-рыжая теперь в очередь танцует возле шеста, а дантист так набрался пива, даже этого разбавленного, что покачивается на стуле. Девица-с-хвостом все время едва не касается его, оберегая свой золотой прииск от конкуренток. Джереми уже побывал сегодня в трех таких заведениях. У первого и второго были охранники, патрулирующие парковку, у третьего — прожектора и видеокамеры по углам здания, а этот вот находится в промышленной зоне — шлакоблочный куб без окон, и передвижная вывеска на колесах сообщает, что это клуб «Сальвадж», где играют «The Wild Angels». Освещение на парковке есть, но такое, что между машинами — внедорожниками и грузовиками — большие лужи темноты. На самом здании стоят две видеокамеры, направленные на входную дверь, что могло бы быть проблемой, да только они наверняка фальшивые: нет красных огоньков «запись». Слишком дешевое заведение, думает он, слишком временное, чтобы себе позволить настоящую систему охраны с видеокамерами. Аккумуляторы у этих фальшивок наверняка давно сели.

Нужны деньги. Он слишком много использовал кредитную карту на оплату бензина, еды и номеров в мотеле. Она была в критическом списке, когда он выезжал из Темпля, и очень скоро ее закроют. Если не хватит наличности, позвонят в полицию, и это тоже никак ему не на пользу. Прошлой ночью он прогуливался, заглядывая в другие стрип-клубы, тратил деньги на их дерьмовое пиво, потому что просто так там сидеть не разрешают. Но никакие возможности не подвернулись. Сегодня он не ел, сохраняя последние доллары на вечер. Сейчас он смотрит на дантиста-мексиканца и думает, где на стоянке может быть его машина.

Если ты хоть сколько-то сомневаешься насчет того, что делаешь, сказал ему Ганни, когда Джереми вернулся к машине с пластиковой чашкой кофе и батончиком «Милки вей», так помни, что это ты себе строишь новую жизнь. Возвращаешься из отставки. Каково оно?

Джереми не ответил, потому что иначе он бы стал разговаривать сам с собой. Пальцы вернулись к норме, руки тоже теперь такие, как были. Он глянул в зеркало — и глаз тоже такой, как был.

Тебе недоставало возможности быть полезным, сказал Ганни. Быть необходимым для дела. Для задания. Быть человеком, к которому обращаются. Ведь это же для тебя вся жизнь, правда?

Джереми чуть сполз по сиденью вниз и глядел на машины, проезжающие по I-20 в обе стороны.

Вся жизнь, повторил Ганни. Ну так вот, у тебя снова есть задание. Может, ты и потерял класс, но… кто знает? На этот раз Ганни не стал делать паузу для ответа. Ты все равно очень одаренный, очень умелый. И ты по-прежнему рад охоте, правда?

— Правда, — ответил Джереми, не успев подумать, что отвечать не надо.

Тебя обучили, тебя воспитали, создали и выпустили на волю. Создали, чтобы ты был таким, как есть. Что, они думали, ты будешь делать, когда станешь им не нужен?

— Не знаю, — ответил Джереми.

Но ты им по-прежнему нужен. Им нужны такие люди, чтобы встать за честь любого ветерана, у которого сапоги в тамошней пыли. Который оставил дома родных и вернулся не таким, каким уходил. Который там погиб или вернулся таким, что лучше бы его убили, — как Крис, например. Ты думаешь, в этой группе кто-нибудь когда-нибудь воевал за свою страну? Или стал бы воевать? Нет, они забираются на сцену, на возвышение и оттуда кидаются обвинениями и заявлениями, играют свою музыку — хреновую музыку, если честно, — и такие вот портят все на свете, марают флаг и битву за свою страну называют преступлением. И ты преступник, потому что выполнял задания? Ты выполнял приказы — значит, ты преступник?

Джереми покачал головой.

Нет, не значит. Точно нет.

Он сам не знал, сказал это вслух или нет, но знал, что Ганни его слышал.

Не только в этом говенном оркестрике дело, сказал Ганни, помолчав. Не только в том, чтобы стереть грязь с памяти таких ребят, как Крис. Дело еще в тебе. Ты слушаешь?

Да, ответил Джереми.

Это твое новое начало, говорил Ганни. Сделай это правильно — будь умным и осторожным, и ты осуществишь мечту. Тебя время от времени будут вызывать с этой каменной виллы на берегу в Мексике, давать тебе цель, и ты будешь выходить на охоту. Три-четыре дня в поле, потом выстрел, и на тебя рушится груда денег и признательности. И ты для них сослужишь службу, то, чего они сами не могут сделать. Нечто такое, что в книгах учета не отражается. Опасно? Еще бы. Тебя могут убить или повесить за ноги и так изрезать, что ты жалеть будешь, что живой? Стопроцентно. Но где ты был в пятницу вечером, Джереми? Ты резал себе вены, верно? Ты жил в нищете и погибал в печали. Так что же тебе терять? А с другой стороны — взвесь тщательно, что ты можешь выиграть. Понимаешь?