Я обхватила себя руками, зажмурилась и приготовилась получить обжигающий удар кнутом.

По какому месту ударит?

И тут меня кто-то обнял. Мама. Ее гладкое тело прижалось ко мне.

– Прошу вас, госпожа надзирательница, – произнесла она на идеальном немецком. – Девочка по недоумию заговорила с вами таким тоном. Простите, мы очень виноваты…

То ли из-за маминого немецкого, то ли из-за ее виноватого тона, но Бинц отступила.

– Скажи ей, чтобы держала рот на замке. – Надсмотрщица указала на меня кнутом и пошла обратно через толпу заключенных.

Надзирательницы загнали нас в душевую. Слезы жалости к миссис Микелски смешивались с ледяной водой из душа.

Из карантина нас выпустили через две недели. Выдали робу на смену, здоровенные деревянные башмаки, тонкую куртку, серые портки вместо трусов, зубную щетку и оловянную миску с ложкой. А еще – брусок мыла, которого, как нам сказали, должно было хватить на два месяца.

Какие два месяца? Да мы к этому времени уже наверняка будем дома!

Наш новый дом – блок номер тридцать два – оказался гораздо больше карантинного. Женщины, кто в серых рубахах и полосатых платьях, кто еще голышом после душа, суетились, пытались взбить соломенные матрасы и заправляли простыни в сине-белую клетку. В блоке была небольшая помывочная с тремя душами и тремя длинными раковинами, которые заполнялись из водопроводной трубы. Чтобы справить нужду, заключенные безо всякого стеснения садились на корточки на деревянную платформу с вырезанными в досках дырками.

В блоке пахло как в курятнике плюс еще воняло гнилой брюквой и пятью сотнями немытых ног. Все девушки говорили по-польски, и многие имели красный треугольник политических заключенных. Если и было что-то хорошее во всем этом лагере, так это то, что почти половина заключенных говорили по-польски и большинство, как мы, были политическими. Следующими за полячками по численности оказались немки, арестованные за нарушение установленного гитлеровцами порядка или за криминальные преступления, например за убийство или за воровство.

– Заправить кровати! – скомандовала Роза, наша староста, немка с сонными глазами.

Роза была из Берлина и по возрасту ненамного старше моей мамы. Позже я узнала, что ее арестовали за то, что она показала язык немецкому офицеру.

– Следите за своими мисками!

Мы быстро поняли, что вопрос выживания в лагере Равенсбрюк крутится вокруг твоей оловянной миски, кружки и ложки и способности их сохранить. Стоило на секунду зазеваться, и они могли пропасть навсегда. Так что мы хранили их за пазухой, а те, кому посчастливилось найти веревку или бечевку, делали себе пояс и подвешивали на него свою посуду.

Мама с Луизой выбрали верхнюю койку. Такие койки, из-за того что они были на самой верхотуре, называли «пальмами». Сидеть на «пальме» было нельзя, да еще сосульки с потолка свисали, но зато там можно было хоть как-то уединиться. Мы с Зузанной заняли койку напротив.

Пришлось побороть в себе зависть к Луизе, которая спала с мамой. Зузанна по ночам все время ворочалась и бормотала что-то про свои докторские дела. И когда я просыпалась из-за всего этого, меня до утра терзали мысли о собственной глупости и чувство вины. А еще в блоке всегда было шумно. Женщины вскрикивали из-за своих кошмаров или стонали от неистребимых вшей, возвращались с ночной смены, а те, кого мучила бессонница, делились друг с другом разными советами или отправляли на помывку больных, которые не успели помыться днем.

Но я все-таки находила время побыть с мамой наедине. В тот вечер, незадолго до ужина, я залезла к ней на койку.

– Мама, прости, пожалуйста. Это все из-за меня тебя арестовали. Если бы ты не принесла тогда еду, если бы я…

– Даже не думай об этом. Ты должна сконцентрироваться и постараться быть умнее немцев. Я рада, что оказалась здесь, со своими девочками. Все будет хорошо. – Мама поцеловала меня в лоб.

– Но они забрали твое кольцо… Ненавижу их за это.

– Это всего лишь кольцо. Не трать энергию на ненависть. Думай о том, как сохранить силы. Ты смышленая. Постарайся их обхитрить.

В блок вошла староста Роза. Лицо у нее было доброе, но она не улыбалась, когда объявляла разнарядку на работу.

– Смена в восемь утра. Те, кого не вызвали, отмечаются в трудовом блоке. Это следующий блок, за тем, где вас осматривали. Там вам выдадут нашивки и присвоят номера.

– Она что, только по-немецки говорит? – шепнула я маме. – А как же те, кто не понимает?

– Благодари Бога, что училась в классе Спека. Может, твой учитель немецкого спас тебе жизнь.

Мама была права. Мне действительно повезло, потому что все объявления в лагере делались только на немецком. У меня было огромное преимущество перед другими заключенными – в лагере незнание языка не служило оправданием для нарушителей распорядка.

На следующее утро нас разбудил пронзительный вой сирены. Я только-только заснула, и мне снилось, как я купаюсь с Петриком в Люблине. Свет в блоке включили в половину четвертого утра. Но это еще ничего. А вот сирена завывала прямо как из преисподней. В проходе между койками появилась Роза со своими помощницами. Одна из подручных стучала по миске, вторая била тех, кто спал, ножкой от табуретки, а Роза зачерпывала половником воду из ведра и плескала им на голову.

И они хором орали:

– Подъем! Всем встать!

Такая изощренная пытка.

Мы с мамой, Луизой и Зузанной прошли в столовую – тесную комнату по соседству со спальней. Там помещались стол и лавки. Завтрак здесь ничем не отличался от завтрака в карантине: теплый желтоватый суп, скорее похожий на отвар из репы, и кусочек хлеба, по вкусу напоминающий сено.

Роза зачитала разнарядку на работу.

Маму посылали в переплетную мастерскую. Это место, куда все бы хотели попасть. На такой работе точно был шанс выжить.

Луизу направили в помощницы к иеговисткам, которые занимались мехом ангорских кроликов. Те жили в специальных подогреваемых клетках, и кормили их нежным латуком из комендантской теплицы. С кроликов периодически состригали мех и отсылали его в швейную мастерскую. Эта мастерская на самом деле была огромным комплексом из совмещенных друг с другом складов, где заключенные шили форму для немецкой армии.

Зузанна не призналась в том, что она на самом деле доктор. В результате ее послали сортировать награбленное нацистами добро, которое привозили целыми вагонами.

А меня зачислили к «пригодным». Это было и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, если после построения для «пригодных» не было работы, мы могли весь день лежать на койках в бараках. Но если все же находилась, то оказывалась самой тяжелой. «Пригодные» чистили сортиры или укладывали дороги. На дорожных работах заключенных использовали как скотину. Они тянули на себе бетонные катки, и подохнуть здесь можно было всего за сутки.