Целлофан рассек скулу миссис Микелски. Доротея глянула на Ирму, наклонилась и спустила овчарку с поводка. Адель в первую секунду даже не шелохнулась, но потом чирикнул кликер Бинц, и она бросилась на миссис Микелски. Уши прижаты, зубы оскалены. Адель вцепилась в руку несчастной, затрясла башкой и потянула жертву на себя. Женщина упала на колени. Рык собаки эхом разлетелся над плацем. Овчарка кинулась вперед, вцепилась в ворот куртки миссис Микелски и повалила ту на снег.

Мама двумя руками взяла меня за руку.

Миссис Микелски перевернулась на бок и попыталась сесть, но овчарка сомкнула челюсти у нее на шее и дернула головой назад и вперед.

Меня чуть не вывернуло, когда эта псина потащила от нас миссис Микелски. Она волокла тело, как свежезадранного оленя, оставляя на снегу полосу вишневого цвета.

Громко чирикнул металлический кликер Бинц.

– Адель, отпусти! – скомандовала она.

Овчарка села и уставилась золотистыми глазами на хозяйку.

– Семь, семь, семь, шесть! – выкрикнула Бинц.

Ирма отбросила окурок, но не затоптала. От окурка медленно поднималась голубая спираль, а Ирма что-то записала в свой блокнот.

Адель оставила мисс Микелски неподвижно лежать на снегу и, поджав хвост, подбежала к хозяйке.

Бинц развернулась и махнула мне, чтобы я вышла из строя. Я шагнула вперед.

– Твоя подруга? – спросила она.

Я кивнула.

– Вот как? Давно?

– Она моя учительница математики, госпожа надзирательница.

Слезы набежали на глаза, но я смогла не расплакаться. Слезы только распаляли Бинц.

Ирма прикоснулась пальцами к своим красивым губам и усмехнулась.

– Полячка – математичка.

Бинц бросила мне фиолетовый восковой карандаш:

– Иди пиши.

Мы все знали, как это делается. Бинц хотела, чтобы я написала номер на груди миссис Микелски. Последнее унижение мертвой или умирающей заключенной. Я шла вдоль темно-вишневого следа к тому месту, где Адель оставила лежать мою учительницу, и сердце громко колотилось у меня в груди. Миссис Микелски лежала на спине – шея разодрана до позвонков, вся грудь залита кровью. Лицо ее было повернуто в мою сторону, глаза полуоткрыты, а щека порвана, как будто она улыбается.

– Пиши, – приказала Бинц.

Я рукавом стерла кровь с груди миссис Микелски и написала восковым карандашом четыре цифры: семь, семь, семь и шесть.

– Убери это.

Она хотела, чтобы я оттащила тело к горе трупов возле швейной мастерской.

Я взяла миссис Микелски за запястья и потащила, еще теплую, по снегу. У меня изо рта вырывались клубы пара, я дышала, как рабочая лошадь.

Не смогу я жить, не отомстив.

Когда я подтащила тело учительницы к заснеженной горе трупов высотой мне по плечо, лицо у меня было мокрым от слез. Я положила миссис Микелски вдоль трупов аккуратно, как будто она спит. Наша львица. Наша надежда. Наша путеводная звезда.

– Поляки, – фыркнула Ирма, обращаясь к Бинц, когда я проходила мимо них. – Зачем им вообще учить математику?

– Действительно, – с усмешкой согласилась Бинц.

Я остановилась и посмотрела на Ирму:

– По крайней мере, я умею считать.

В этот раз кнут Бинц ужалил меня без промедления.

Я осталась в лагере.

Отец умер, а маме нужны были помощь и лечение, так что мой заработок стал очень важен.

В Равенсбрюке в компании мужчин-докторов мне было одиноко, поэтому, когда Фриц отсутствовал, я подолгу занималась своими альбомами в кабинете. Вклеивала фото, которые Фриц попросил сделать официанта, когда мы завтракали в Фюрстенберге, спички-«книжки» и другие сувениры. Множество вырезок из газет. Немецкие войска вторглись, и весьма успешно, в Советский Союз, и я посчитала нужным сохранить статьи о наших победах.

Я отвечала на мамины письма. Рассказывала, как много пришлось потрудиться, чтобы навести порядок в санчасти и в смысле чистоты, да и организации работы.

Однажды вечером я возвращалась в свой коттедж после дневной смены и заметила свет в переплетной мастерской. В надежде найти там возможного собеседника, зашла. Бинц при полном параде восседала на низком табурете. Спина прямая, подбородок высоко поднят. Рядом на стуле сидела заключенная с красной нашивкой и рисовала ее портрет. Я заметила у нее на пальце белую полоску от кольца.

Бинц жестом пригласила меня войти. Мастерская была тесной, здесь переплетали образовательную литературу рейха. Длинный стол вдоль стены был завален стопками брошюр и книг.

– Заходи, доктор. Тут мой портрет рисуют.

– Госпожа надзирательница, пожалуйста, сидите спокойно, – попросила заключенная. – Я не могу рисовать, когда вы разговариваете.

Заключенная указывает Доротее? Но еще удивительнее было то, что Бинц подчинилась.

– Это Халина, наша местная художница, – представила ее Бинц. – Кёгель ей портрет заказал. Это надо видеть – медали ну просто как настоящие.

Заключенная перестала рисовать.

– Госпожа надзирательница, может, мне в другое время прийти?

Мне сразу бросилось в глаза, что мастерская, вечно заваленная бумагой, краской и разным хламом, превратилась в более организованное пространство.

– Заказал? – переспросила я заключенную. – И как тебе платят?

– Хлебом, госпожа доктор, – ответила она.

– Она раздает его другим полячкам, – бросила Бинц. – Больная на голову.

Я, как загипнотизированная, наблюдала за тем, как рисует заключенная. Карандаш быстро вычерчивал на бумаге короткие штрихи. Ее техника действовала успокаивающе.

– Ты полячка? У тебя хороший немецкий.

– Я тоже на это попалась, – сказала Бинц.

– Моя мама была немкой. – Заключенная изучающе смотрела на Доротею и продолжала рисовать. – Я выросла в поместье недалеко от Оснабрюка.

– А твой отец?

– Родился в Кёльне. Там выросла его мать. Его отец был поляком.

– Значит, ты принадлежишь к третьей группе «Дойче фольклист», – уточнила Бинц.

«Список германского народа» разделял поляков на четыре категории. К третьей группе причислялись поляки немецкого происхождения.

– Что ж, ты по крови почти немка, – заявила я.

– Вам виднее, госпожа доктор.

Я улыбнулась:

– Если курица откладывает яйцо в хлеву, цыпленок не станет свиньей.

– Не станет, госпожа доктор, – согласилась заключенная.