Я решила пропустить вечеринку надзирательниц и в конце дня с Халиной «подчистить хвосты» в офисе. Это было нетрудно, ведь у меня впервые за время работы в лагере появилась умная помощница, с ней было приятно общаться, не то что с Бинц, которая постоянно рассказывала непристойные истории. Халина не только навела чистоту в санчасти и снизила на две трети количество пациентов, но и выполняла важные проекты коменданта в переплетной мастерской. Она показывала мне книги, которые переплетала лично для Гиммлера. Это были хроники производства меха ангорских кроликов в исправительных лагерях. Все сопровождались фотографиями. Производство в Равенсбрюке было лучшим, по количеству клеток мы в два раза превосходили Дахау. Халина вручную переплетала книги, и обложку каждой книги обтягивала мягкой тканью из ангорской шерсти.

– Госпожа доктор, у вас так много бумажной работы, – посочувствовала она. – Как я могу вам помочь?

Халина была такой отзывчивой. А я с огромным удовольствием проводила время с компетентной заключенной, не испытывавшей передо мной страха. Она совсем не походила на затравленного зверька, как другие, в ее взгляде не было этого заразного ужаса, сталкиваясь с которым я предпочитала смотреть на облака или на ползающих по двору жуков. На что угодно, только не им в глаза.

– Ты надписывай конверты, а я буду вкладывать карточки, – сказала я.

Мы отсылали родственникам умерших карточки с соболезнованиями, или, как их еще называли, карточки-утешения. Заключенные умирали по самым разным причинам. Одни требовали особого ухода, их отбирали и уничтожали. Других расстреливали за попытку побега. Кто-то умирал по естественным причинам. На случай если семья захочет посмотреть на тело покойной родственницы, я писала в карточках своим неразборчивым докторским почерком, что тело не может быть осмотрено по гигиеническим соображениям. Это занятие, а вернее – глупый фарс, прибавляло к моей рабочей неделе как минимум десять часов. Но комендант требовал отправлять карточки для соблюдения видимых приличий. Халина, как только у нее появлялась свободная минута, надписывала конверты, и в результате их количество превысило количество заполненных мной карточек.

– Тяжело, должно быть, родным получать такие письма, – заметила Халина, надписывая ровным почерком очередной конверт.

У нее слезы на глазах или мне показалось?

Вместе с карточками в конверт вкладывались официальные бланки для заявлений на получение урны с пеплом. Если такие заявления возвращались, выделялась жестяная банка с четырьмя фунтами обычного пепла для пересылки родственникам умершей заключенной. Хорошо хоть координация этого процесса не входила в мои обязанности.

– Мы можем сделать перерыв, – предложила я.

Халина выпрямилась:

– О нет, госпожа доктор, я совсем не устала. Но я бы хотела попросить вас об одном одолжении. Не могли бы вы…

Она запнулась.

– Я слушаю. Продолжай.

Халина была для меня просто неоценимой помощницей. И безусловно, заслуживала того, чтобы я хотя бы выслушала ее просьбу.

Она достала из кармана письмо.

– Я хотела спросить – не могли бы вы отправить это по почте? Это просто письмо одному моему другу.

Письмо было написано на лагерной бумаге.

– Отошли сама. Тебе это не запрещено.

Халина прикоснулась к рукаву моего халата. На безымянном пальце вместо обручального кольца она завязала голубую нитку.

– Но цензоры вымарывают целые куски, даже о погоде или пищеварении.

Я взяла письмо. Оно было адресовано проживающему в Люблине Леннарту Флейшеру.

Что плохого случится, если я отошлю такое письмо? В конце концов, Халина трудится на пользу рейха. Но в то же время это грозило серьезными неприятностями. Если узнают, что я отправила письмо заключенной, последует неминуемое наказание. И в лучшем случае это будет выговор.

– Я подумаю, – решила я и положила письмо в ящик стола.

Халина склонила голову над своими конвертами.

– Спасибо, госпожа доктор.

Бинц устроила вечеринку в лесу на окраине поселка для персонала, но в мой кабинет все равно доносились музыка и смех из коттеджа. Мне портила настроение мысль о том, что старшей по званию меня сочли возможным назначить только после того, как из лагеря уехали все мужчины.

В тот вечер мы хорошо поработали, но не долго. Не прошло и часа, как вдруг раздался громкий хлопок, и мы даже почувствовали, как вздрогнула земля. Мы переглянулись и продолжили работать. Это мог быть выхлоп автомобиля. В лагерь нередко долетали громкие звуки, и часто их усиливало озеро.

Секундой позже со стороны коттеджа, где проходила вечеринка, донеслись крики Бинц и других надзирательниц.

– Доктор Оберхойзер! Ирма ранена!

Мы с Халиной смотрели друг на друга и не могли произнести ни слова.

В такие моменты профессиональный инстинкт медика берет верх. Халина встала и кинулась из кабинета. Я – за ней. Мы подбежали к главным лагерным воротам. Из леса за стеной по-прежнему долетали крики надзирательниц.

– Открыть ворота, – приказала я охраннику.

– Но… – Охранник выразительно посмотрел на Халину.

Заключенным разрешалось покидать территорию лагеря только в сопровождении надзирательниц.

– Открывай. Ты знаешь, сейчас я старшая по званию.

И почему люди не склонны подчиняться распоряжениям, если они отдаются женским голосом?

Охранник еще немного помедлил и в итоге открыл ворота.

Халина колебалась.

– Идем, – приказала я.

Мне нужна была ассистентка, но при этом мне могли объявить выговор за нарушение лагерного порядка.

Мы побежали к коттеджу. Топот деревянных башмаков по булыжной мостовой стих, когда мы свернули на усыпанную хвоей дорогу в лесу. Яркая луна освещала коттедж на краю сосновой рощи, но окна были темными.

Из дома нам навстречу метнулась Бинц.

– В кухне был взрыв, Ирма пострадала! – крикнула она.

Ирма Грезе была самой лучшей ученицей Бинц и, по слухам, даже превосходила ее в жестокости.

Что скажет комендант?

Мы с Халиной неслись к дому, Доротея с нами.

– Бинц, ради бога, как такое могло случиться?

– Газовая печь. Она закурила, и чертова печь взорвалась. Я говорила ей – не курить…

Мы с Халиной ворвались в дом. На полу в гостиной лежала Ирма. Она была без сознания. Электричество от взрыва вырубило, в комнате пахло газом. Стена в кухне за печью обвалилась, а над печью покачивался и стонал, почти как человек, искореженный кусок металла. Даже настенный календарь в гостиной покосился.

Мы опустились на колени рядом с Ирмой. Было темно, но я видела, что у нее учащенное дыхание. Шок. Платье на плече пропиталось кровью.