В первый день Рождества в Равенсбрюке было особенно тяжело, ведь большинство из нас полагали, что к этому времени все окажутся дома.

Мы с мамой, Зузанной и Луизой жили в лагере всего три месяца, но казалось, уже целых три года. От папы за это время пришло три письма. Все, согласно лагерному порядку, были написаны на немецком и все исчерканы черным маркером, так что нам оставалось прочитать только пару фраз и прощальное: «С любовью, папа».

Мы тоже отвечали папе. Писали, как полагалось, на одном листике бумаги. Разрешалось писать о погоде и о чем-нибудь неопределенном и при этом положительном.

Ближе к зиме дни становились короче. Зузанна нас предупредила, что нельзя поддаваться тоске, потому что тоска даже сильнее, чем болезнь. Некоторые в блоке сдавались, переставали есть и умирали.

Рождественским утром ветер разбил стекло в окне. В блок ворвался холодный воздух, и спать стало невозможно. Я подумала, что такое начало Рождества – дурной знак.

Все заключенные поплелись на «Аппель», так называлась большая перекличка. Мы построились возле санчасти в шеренги по десять в ряд. Заключенные притопывали, чтобы хоть как-то согреться, и тишину нарушал только топот сотен деревянных башмаков, который эхом разлетался над плацем. Как же мне хотелось закутаться в теплое пальто!

По шеренгам заключенных скользили лучи прожекторов.

Я была уверена, что перекличка в честь Рождества пройдет быстро и без происшествий.

Немцы ведь празднуют рождение Христа. Может, Бинц по такому случаю возьмет выходной?

Я старалась не смотреть на припорошенную снегом гору трупов возле пошивочной мастерской. Эти тела скопились в ожидании, когда из города приедет труповозка, и тогда их рассортируют по бумажным мешкам и увезут из лагеря.

Молодая надзирательница Ирма Грезе, стажер и протеже Бинц, шла вдоль шеренг заключенных, быстро пересчитывала нас по головам и заносила цифры в блокнот. Иногда она останавливалась, чтобы насладиться сигаретой. Почему бы не покурить, когда на тебе теплый черный плащ?

Они с Бинц походили на двух подружек-старшеклассниц – обе блондинки-красотки, – но внешне все же отличались. У высокой Бинц были несколько грубоватые черты лица, и она завивала волосы наверх ото лба в прическу «олимпия». А Грезе была миниатюрной и миленькой, как кинозвезда, с миндалевидными голубыми глазами и натурально-розовыми губами. Волосы она стягивала назад и заплетала в две косы, которые, как столбики золотых монет, опускались по ее шее. К несчастью для нас, Ирма плохо считала. Порой ее сделанные второпях подсчеты не совпадали с данными Бинц, и тогда «Аппель» затягивался на три-четыре часа.

Солнце появилось из-за горизонта, и его золотистые лучи поползли по плацу. Заключенные хором застонали от радости.

– Тихо! – рявкнула Ирма.

Несмотря на все наши старания остаться в середине шеренги, где было теплее, в то утро мы все впятером оказались в первом ряду. Это очень опасное место, здесь заключенные были уязвимы и в любой момент могли стать жертвами скучающих, а порой и неуравновешенных надзирательниц и их собак. Мы с Луизой стояли по бокам от мамы. Миссис Микелски, которая заметно сдала после того, как ее разлучили с дочкой, стояла между мной и Зузанной. Сестра диагностировала у нее дизентерию и тяжелую депрессию – очень плохая комбинация.

Снег повалил с самого начала ноября и так и не переставал. Чтобы как-то скоротать время, я наблюдала за тем, как птицы стряхивают с крыльев снежинки, и завидовала, хотелось, как они, вспорхнуть и полететь, куда душа пожелает.

В то утро с озера дул резкий ветер. Мы помогли миссис Микелски заправить под тонкую куртку на груди две смятые газеты. Когда Ирма не смотрела в нашу сторону, мы, чтобы согреться, разворачивались и терлись друг о дружку спинами. В конце Красивой дороги надзирательницы установили на деревянную подставку рождественскую елку.

Елка раскачивалась от ветра. И миссис Микелски качалась. Я взяла ее под руку и через тонкую куртку почувствовала ладонью острый локоть.

Интересно, я тоже так исхудала?

Миссис Микелски наклонилась ко мне. Газета у нее под курткой захрустела и выглянула из-за воротника.

Я затолкала газету обратно и сказала:

– Стойте прямо. Нельзя качаться.

– Извини, Кася.

– Вы считайте про себя. Это помогает.

– Тише, – шикнула Зузанна из-за спины миссис Микелски. – Бинц едет.

По всем шеренгам пробежала дрожь. В ворота лагеря на синем велосипеде въехала Доротея.

Проспала, нежась в теплой постели в обнимку с женатым любовником Эдмундом?

Ну хотя бы он не заявился. А так бы стоял и целовал Бинц, пока младшие надзирательницы бьют заключенных кнутами. Это было их любимое времяпрепровождение.

Доротея ехала, сжимая одной рукой руль велосипеда, второй держала за поводок свою овчарку, а за спиной у нее развевался черный плащ. У санчасти она остановилась, прислонила к стене велосипед и, придерживая за ошейник собаку, зашагала по плацу тяжелой походкой фермерской девушки. На ходу Бинц, как ребенок, поигрывала своим кнутом. Кнут был новым – плетенный из черной кожи, с длинными полосами целлофана на конце.

Овчарка Бинц, по кличке Адель, что значит «благородных кровей», была самой породистой и самой страшной из всех лагерных собак. Шерсть – черная с рыжими подпалинами, а на груди такая густая, прямо как шуба. Эта псина реагировала на команды, которые надсмотрщица посылала ей через зеленый металлический кликер.

Бинц сразу направилась к миссис Микелски и кнутом вытолкнула ее из строя.

– Ты. Шаг вперед.

Я тоже хотела выйти, но мама меня удержала.

– О чем говорите? – спросила Бинц с овчаркой у ноги.

– Ни о чем, госпожа надзирательница, – ответила миссис Микелски.

Ирма подошла к Бинц.

– Пересчет закончен, госпожа надзирательница.

Бинц не среагировала, она сверлила глазами свою жертву.

– Моя дочка Ягода… – начала миссис Микелски.

– У тебя нет дочери. У тебя ничего нет. У тебя есть только номер.

Может, Бинц устроила этот спектакль специально для Ирмы?

Миссис Микелски протянула к ней руку:

– Она хорошая девочка…

Надсмотрщица заметила торчащую из-под робы Микелски газету и выхватила ее одним движением руки.

– Откуда это у тебя?

Ирма сунула планшет с блокнотом под мышку и закурила очередную сигарету.

Миссис Микелски расправила плечи:

– Не знаю. У меня нет ничего. У меня только номер.

Даже с расстояния в пять шагов было видно, как затрясло Бинц.

– Ты права, – рявкнула она, размахнулась и ударила миссис Микелски кнутом по лицу.