– Да, я вполне отдаю себе отчет, что не в ваших силах обеспечить божественную глубину проникновения в состояние души и рассудка моей матери, однако я припоминаю, что она считала вас другом, и вы регулярно бывали у нее в доме. Полагаю, вы в состоянии предоставить свое приземленно-житейское мнение, оставалась ли она перед своим уходом в ясном уме.

Викарий (он просил называть его Джереми, но я могла думать о нем только как о «викарии») поставил на стол локти с кожаными заплатами (на нем был твидовый пиджак) и пригладил седеющую демократическую бородку.

– Мне бы очень хотелось развеять ваши тревоги – я вижу, вас задело завещание Патрисии, однако я должен быть осторожен со словами. Она кое-что открыла мне в наших беседах, рассчитывая на полную конфиденциальность, и мне было бы неловко пересказывать, как она делилась со мной наболевшим. Я постараюсь ответить на ваши вопросы, обходя, однако, детали, которые, по моему впечатлению, Патрисия предпочитала унести с собой в могилу.

Я недоумевала, о чем это говорит викарий. Моя мать была не из тех, у кого в шкафах скелетов больше, чем вешалок с одеждой; от меня у нее точно секретов не было. Мама была простой и бесхитростной натурой, кто-то даже счел бы ее скучной – воплощенная домохозяйка и мать семейства своего поколения. Оставалось предположить, что викарий пытается присвоить себе статус ее личного конфидента. Это меня не удивило: у приходских священников не редкость преувеличенное чувство собственной важности, ведь конгрегация относится к ним как к местным знаменитостям, источникам всевозможных знаний и хранителям ключей от дверей в рай. Однако на меня его «собачий ошейник» не произвел ни малейшего впечатления.

Разговор этот пришлось вести в Сочельник. Мы с Кейт выехали из Лондона еще в утренних сумерках, чтобы успеть до массового исхода лондонцев и неизбежных пробок. Мы договорились, что Кейт высадит меня возле церкви Св. Стефана, а после встречи с викарием я отправлюсь к тетке Сильвии поездом и такси. Как обычно, потомство моей соседки было втиснуто на заднее сиденье между сумками и свертками, всяким детским оборудованием и набитыми черными мешками для мусора.

– В этом году Санта-Клаус придет к нам в доме дедушки и бабушки, – подмигнула мне Кейт.

Ава и Ной были одеты в свитера со снеговиками, а сама Кейт натянула на уши красный колпак с белой оторочкой. Мое сиденье сдвинули вперед, чтобы сзади поместился чемодан, и сидела я чуть ли не боком – нишу для ног занимал большой сверток с острыми углами. Живот мешал пристегнуться: пришлось сдвинуть короткий отрезок ремня безопасности под живот, а диагональный – под грудь. С недавних пор младенец начал давить на мочевой пузырь, поэтому как только мы медленно-медленно выползли из Лондона, мне понадобилось воспользоваться туалетом. Поездка обещала быть долгой.

Когда я наконец выгрузилась напротив церкви Св. Стефана, небо было темным, как ночью, и валил мокрый снег. Кейт обежала «Фиат» и кое-как вытащила из багажника мой маленький чемодан и огромный бумажный пакет с подарками. Хотя я не испытывала ни малейшего желания тратить время и деньги на покупку презентов людям, удовольствие которых меня абсолютно не трогало, явиться в дом тетки Сильвии с пустыми руками было бы выходкой самого дурного тона.

– Точно справитесь? – спрашивала Кейт, когда я устраивала из своей поклажи целый штабель, чтобы ее можно было катить. Ледяной дождь лупил по щекам и рукам. – Давайте я отнесу ваши вещи ко входу?

– Нет, здесь совсем близко. Незачем мокнуть двоим.

Попрощавшись и обменявшись поздравлениями с наступающим Рождеством, мы расстались. Я потащилась по скользкой каменной дорожке, таща за собой, как бурлак, чемодан на колесиках, на который был водружен пакет с подарками. Зонт совершенно не помешал дождю промочить мне пальто, волосы и сумку. Когда я начала подниматься по истертым ступеням к высокой двери, промокшие бумажные ручки оторвались, и красивые свертки вылетели, как из лопнувшей пинаты, прямо в мелкую грязную лужу у моих ног. Должна признаться, в тот момент я помянула имя Господне всуе. Открыв одну из тяжелых дубовых створок, я подперла ее чемоданом, после чего неловко нагнулась и начала по одному подбирать свертки из лужи (это труднее, чем может показаться, когда у вас живот не меньше, чем у Санта-Клауса). Сложив промокшие подарки грудой в тесном притворе, я выдернула чемодан, и дверь захлопнулась с гулким эхом.

Внутри мне как-то сразу стало понятно, почему церковь ассоциируются у людей с убежищем. Еще в притворе я уловила знакомый приятный запах старого дерева, полироли для мебели и свечного воска. К ним примешивался аромат сосновых шишек, источаемый, как я поняла, наряженной елкой, стоявшей в углу по правую руку. Интерьер украшали композиции из красных и белых цветов, связанных лентами и длинными плетьми плюща. Свет горел только над кафедрой, где пожилая женщина в халате любовно начищала латунный пюпитр в виде орла. Она подняла голову, и я сразу узнала Маргарет, соседку моей матери.

– Здравствуйте, дорогая Сьюзен! Как приятно вас видеть! Це-це-це, вы совсем промокли! Пойдемте, я дам вам бумажных полотенец из женского туалета, вытретесь. Джереми говорил, что ожидает вас сегодня. А вы хорошо выглядите, беременность вам очень идет. Когда ребеночек должен появиться?

Она пошаркала к скрытой в полумраке двери перед самым алтарем, и я пошла за ней.

– Через три месяца, – отозвалась я. – Хорошо, что я вас застала, Маргарет, мне и с вами тоже необходимо переговорить. Не знаю, осведомлены ли вы о завещании моей матери…

– Да, дорогая. Эдвард сказал мне, что ему позволено остаться в доме, и добавил, что из-за этого возник целый спор. Не то чтобы я его часто видела – он же днем спит, а ночью веселится. Мы чаще видели Роба, который у него квартировал. Роб частенько заглядывал к нам поболтать, но теперь переехал в собственный дом. Завещания – о, это такая проблема! Люди не всегда получают то, что им причитается по праву.

Мы дошли до туалета. Маргарет взяла целую пригоршню бумажных полотенец и принялась промокать мне волосы и лицо. В другое время я бы ударила ее по руке, но сейчас у меня не было сил возражать: я стояла столбом и позволяла ей суетиться вокруг меня. Я добавила бы «совсем по-матерински», но дело в том, что я не припомню подобного внимания со стороны собственной матери (по крайней мере, проявленного ко мне).

– Ну вот. Пойду скажу Джереми, что вы пришли. Я уже все убрала и начистила на сегодня, сейчас пойду домой, а вы заезжайте к нам, когда наговоритесь с викарием. Вы же знаете, где нас найти.

Викарий продолжал расписывать (с обычными благочестивыми приукрашиваниями) начало своего общения с моей матерью и обстоятельства ее второго инсульта. Основное я уже знала: мать начала ходить в церковь вскоре после первого микроинсульта, то есть около трех лет назад. Викарий сразу угадал в ней «духовное начало», а она призналась, что приходить в церковь Св. Стефана – это «все равно что вернуться домой». Моя мать сразу включилась в жизнь прихода: посещала курсы чтения Библии, пекла пироги на мероприятия по сбору средств, помогала с цветами. У викария не создалось впечатления, что ее рассудок как-то пострадал: мать казалась ему интеллигентной, разумной и толковой женщиной, которая «обнаружила, что вера может служить великим источником утешения и ободрения». Второй инсульт, последовавший двумя годами позже, случился, когда мать после службы развозила чай на тележке (это уже был настоящий инсульт, правда, без катастрофических последствий). Викарий почуял неладное, когда большой алюминиевый чайник, из которого она разливала чай, с грохотом упал на пол. Мать стояла над тележкой со странным, сведенным гримасой лицом. Викарий и Маргарет довели ее до стула, но она не могла говорить и не реагировала на вопросы. В ожидании «Скорой» они ее убеждали, что все будет хорошо. Викарий нашел записную книжку матери и позвонил Эдварду, тетке Сильвии и мне. Это произошло в воскресенье, поэтому я смогла приехать в Бирмингем, направившись сразу в больницу, где застала моего брата и тетку. Можете себе представить охватившее меня смятение при виде матери, подключенной к трубкам и мониторам, в отсутствие капли информации, что с ней и почему. Но это так, к слову: мои эмоции к делу отношения не имеют. Выздоровление же моей матери стало редким и примечательным случаем: меньше чем через неделю ее выписали домой, и спустя два месяца приема лекарств, физиотерапии и занятий с речевым терапевтом она с виду снова стала прежней. Вначале, рассказывал викарий, он заходил почти каждый день, ведь наш дом всего в нескольких минутах ходьбы от церкви. Когда мать поправилась, его визиты стали реже, а потом она смогла возобновить посещение службы. Но и тогда викарий продолжал ее проведывать не реже раза в неделю и пил у нее чай.