- Наши девушки у вас? - вежливо спросил один из сутенеров.

- У нас.

- Как собираетесь проводить время? До вечера или до утра?

Аронов пожал плечами, оглянулся на Каукалова, словно бы хотел уточнить, управятся они с путанами до вечера или нет, в следующий миг лицо его расплылось в сладкой улыбке, и он решительно рубанул воздух рукой сделал это с плеча, как Григорий Мелехов в "Тихом Доне".

- Гулять так гулять. Давай до утра!

- С вас по пятьсот долларов за каждую девушку.

- Ни фига себе! - невольно вырвалось у Ильи, губы его сложились в удивленное колечко. - А если до вечера?

- Тогда по двести долларов.

- Ни фига! - вновь изумленно произнес Илья, замер на мгновение, затем вторично на казацкий манер рубанул воздух и громко, будто боясь, что его не услышат, подтвердил: - Гулять так гулять!

- Приятно слышать достойные речи, - проговорил сутенер, покосился на своего накачанного, с бычьей шеей, напарника и услужливо улыбнулся.

Илья извлек из заднего кармана джинсов пятьсот долларов, отдал сутенеру и, не поворачивая головы, позвал Каукалова:

- Жека! Выкладывай пятьсот "зеленых".

- Дороговато, конечно, но... Пятьсот так пятьсот, - сказал Каукалов и выложил деньги.

Ира и Инна умели делать все, но были холодны, словно лягушки.

Каукалов лежал на тахте рядом с Инной, курил и удивлялся её неземной холодности: она казалась загадочным существом, таким же загадочным, как и женщина с какой-нибудь далекой планеты Вега. На все вопросы Инна отвечала односложно: "да", "нет" и "ладно". Других слов она не знала, словно Эллочка-людоедочка.

Оттого что Инна была холодна и очень покорна, делала все, что он хотел, Каукалов быстро устал, он пропитался дымом ментоловых сигарет, которые курили проститутки, и какой-то крепкой дрянью, которую Илюшка выставил на стол для гостей - это был пахнущий сладкой ванилью поддельный коньяк, от коньяка болела голова, и Каукалов пожалел о том, что пил его. Он вообще пожалел, что затеял "совместные полеты с ночными бабочками". Можно было обойтись и без этого.

Время от времени у него рождался внутри странный, вызывающий болезненную слабость, холод: он вспоминал Ольгу Николаевну. Что будет, если она узнает о сегодняшней ночи?

Об этом лучше было не думать.

Утром сутенеры позвонили в дверь снова.

- Возвращайте наших девочек, - вежливым, лишенным всякого любопытства, голосом потребовал один из них и стукнул ногтем по стеклу часов. - А то сегодня им ещё предстоит работа.

- Заказов много, - вставил второй.

Инна и Ира молча оделись, поправили на ногах шелковистые колготки и, не сказав хозяевам "до свидания", отбыли.

- Ну что? - свирепо спросил Каукалов у Аронова.

- Денег жалко, - признался тот со смущенным видом, - пятьсот долларов они не стоят.

- Сейчас-то чего жалеть, ушли деньги и ушли. - Каукалов сменил гнев на милость. Вот если бы Илюшка не покаялся, тогда да... - Добудем еще. Но впредь нам наука.

- Согласен. - Илюшка словно бы обрадовался, что гроза миновала, улыбнулся, поднял влажные черные глаза на напарника. В них явственно читались боязнь, усталость, желание остаться одному, ещё что-то. Каукалову стало неприятно, и он отвернулся от Аронова.

- Надо найти своих девчонок, своих в доску. Может быть, даже из нашей школы. Из нашего класса...

- Из своего класса староваты уже будут. Наши ровесницы - бабушки русской авиации, - не согласился Аронов.

- Уже? Так рано? Тогда возьмем на три класса ниже. Главное, чтобы они были свои. Чтобы мы знали, на кого тратим деньги.

- Да, Жека, да, - готовно покивал головой Аронов, - да.

- Я все-таки в армии, Илюшк, был, растерял все свои связи по бабской части, но ты-то не растерял, ты-то был здесь, в Москве. Поищи девчонок из нашего общего окружения. Тем более, если придется за границу выехать... Нам нужны будут для этого дела напарницы.

- Слушай, а вдруг твоя... эта, - Аронов поднял руку, сделал гибкое качающееся движение, - твоя кобра все-таки догадается?

- Постараюсь, чтобы не догадалась.

- Так куда поедем? В Хургаду? - по-деловому, стряхивая с себя остатки жалкого состояния, в котором пребывал всего несколько минут назад, спросил Аронов.

- Наверное, в Хургаду. Хотя мне больше хочется не туда, где тепло, а туда, где холодно, где снег, горы, лыжи... А? Восторг! Нет слов, душат слезы!

- Но это - не те слезы, которые - печаль, это слезы радости! - Аронов неожиданно зевнул, потянулся, захрустел костями, снова зевнул, покрутил головой, изгоняя из себя усталую одурь. - Спать охота - жуть. Я от этой мормышки никакого удовлетворения не получил. А ты?

- Будто с доской переспал. Только мозоль на животе и ничего больше. Облегчили нас с тобою на пятьсот зеленых, и все. Могли бы их на дело пустить.

- Люди теряют, Жека, гораздо больше. Сам говорил, наживем еще.

Каукалов молча прошел в прихожую, натянул на плечи куртку. Все-таки отвратительно чувствует себя человек, когда за собственные деньги съест дерьма из-под коровьего хвоста.

Придя домой, Каукалов повалился на тахту и попытался уснуть, но сон не шел - плавали перед ним какие-то светлые дымные круги, вспыхивали искры, будто от электросварки, сыпались в разные стороны, скакали, от них резало глаза и стискивало горло.

Появилась Новелла Петровна, едва слышно прошаркала тапочками к тахте. Принюхалась:

- От тебя сильно пахнет табаком. Несет, словно от кочегарки, махнула перед лицом ладонью, поинтересовалась: - Что, была трудная ночная работа?

- Была, - односложно ответил сын.

- Есть хочешь?

- Нет. Спать хочу, а сон не идет.

- А ты посчитай слоников. Как в детстве. До ста досчитаешь - и сон придет.

- В детстве я считал до тысячи. - Каукалов потянулся со сладким стоном, улыбнулся - вспомнил детство и остро позавидовал маленькому человечку, оставшемуся в той жизни, тому свету и тем радостям, что уже прошли и никогда не вернутся.

- Рассказал бы мне о своей работе, - попросила Новелла Петровна. - А?

- Как-нибудь потом, ма, - вновь сладко потянувшись, пообещал Каукалов, - ладно?

- А чего не сейчас?

- Работа, как работа, ма. Ничего в ней интересного. Главное, что она приносит деньги.

- Действительно, - согласилась Новелла Петровна, - это главное. - Она поправила на сыне одеяло. - Ладно, спи!

Оставшись один, Каукалов скорбно сжал рот: он опять подумал об Ольге Николаевне, и сердце запрыгало у него в груди, руки и ноги сделались ватными, в висках тревожно зазвенело. От Ольги Николаевны исходила реальная опасность. Такая же, как и от пули, вылетевшей из раскаленного ружейного ствола.