То же самое и с отпуском. Первые дни тянутся почти бесконечно. К вечеру солнце садится в ложбинку между холмами и упрямо сопротивляется вторжению ночи. Воскресенье, понедельник, вторник – вам кажется, что вы на море уже много недель…

Но постепенно, неумолимо время набирает скорость. Ночью вы спите так крепко, что почти не замечаете темноты, которая проносится мгновенно, открывая кадр нового дня. Часы пролетают незаметно – за ними не уследишь…

В среду Стивенсы запустили воздушного змея на недавно сжатом поле и улеглись под деревьями в сторонке, на густой траве, вслушиваясь в шелест бумажного хвоста высоко над собой. После обеда они привязали подзорную трубу к одному из столбов на террасе “Кадди” – так, чтобы ее можно было легко поворачивать и видеть весь горизонт. Они наблюдали за людьми на мысе Селси-Билл и почти сумели разглядеть название cпасательного катера. Они увидели, что у рыбака в маленькой лодке вдалеке темные усы, и прочитали на афише на набережной почти в полумиле, во сколько будет выступать оркестр.

– Просто находка, – пробормотал мистер Стивенс, отвязав подзорную трубу и тщательно протерев линзы перед тем, как возвращаться к чаю.

Долгие часы игры в крикет под палящим солнцем, когда руки и лица превращаются из розовых в красные, а из красных – в смуглые, как у индейцев; бодрящие заплывы в море, безмятежное покачивание на воде и ветер, обдувающий выставленные наружу пальцы ног; приятная прохлада кондитерских, где можно отдохнуть в удобном кресле; биение бурных волн о пирс и тихие вечерние прогулки перед закатом – все это сопровождалось игрой Пьеро на пианино, взмахами палочки дирижера и криками чаек, плавно перетекало одно в другое, перемежаясь сонными часами тени. Три вечера подряд после ужина они спускались на пляж и сидели на террасе при свете луны. Они разговаривали вполголоса, не сводя глаз со сверкающей дорожки через море. Дуновения ветра, прохладного от осенней росы, приносили с собой вечерний шум, а когда становилось тихо, слышался шепот моря и ритмичное причмокивание губ мистера Стивенса, размыкавшихся, чтобы выпустить облачка синего табачного дыма.

Но субботнее утро встретило их непрерывным моросящим дождем и свинцовыми тучами, сквозь которые с трудом просачивался рассвет. Когда Стивенсы, тяжело топая, спустились к завтраку, перила были влажными, а в гостиной снова стоял легкий запах затхлости, который, как им казалось, давно выветрился. Время на пару часов остановило свой полет, и все семейство беспокойно ходило туда-сюда, то к окну, то от него, снова и снова вглядываясь в полоску тускло-серого неба над Сент-Мэтьюз-роуд.

Они возились каждый со своим листом иллюстрированной газеты: одни нетерпеливо предлагали обменяться страницами, другие отказывались. Мистер Стивенс сел за стол и стал подсчитывать оставшиеся деньги; то, с каким задумчивым видом он снова и снова перебирал небольшую кучку серебряных и медных монет и обшаривал все карманы, вызывало у Дика и Мэри тревогу.

Миссис Стивенс штопала дырку на пиджаке Дика – он порвал его, перелезая через забор с колючей проволокой, – а Эрни коротал время у цветного окна в коридоре: сначала заброшенный задний сад казался синим, словно его щедро заливал лунный свет, а потом, когда Эрни поднимался на несколько ступенек, начинал светиться ярко-красным, как в фильме о сожжении Рима.

Но ближе к концу обеда внезапно выглянуло солнце, и уксус в графинчике вспыхнул и засиял, как вино. Они радостно вскочили, сбегали наверх за ботинками, взяли корзинку и пошли через весь город к живым изгородям на полях, где в густо заросших уголках обнаружилась еще не тронутая ежевика. Они вернулись с почти полной корзиной ягод, блестящих от утреннего дождя. К чаю был пирог с ежевикой и сливками, который пекли с подставкой для яиц в серединке, чтобы тесто не опало.

В субботу вечером, откинувшись на спинку своего любимого кресла, прежде чем выбить трубку и пойти спать, мистер Стивенс со вздохом сожаления понял, что половина отпуска позади. Она пролетела очень быстро – в мгновение ока, потому что, хотя последнее утро на Корунна-роуд вполне могло быть и год назад, казалось, что не прошло и дня с тех пор, как он уселся в это самое кресло в день приезда, думая о предстоящем непочатом отпуске.

Тем не менее впереди была еще целая неделя: воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг – по крайней мере пять полных дней, прежде чем пора будет задуматься о сборах в дорогу. Но уже сейчас, пока он перебирал оставшиеся дни, там, где совсем недавно были только море и холмы, замаячила груда потрепанных бухгалтерских книг и счетов-фактур. Ему пришлось поморгать и потрясти головой, чтобы отвратительное пыльное видение исчезло. Напрасно он поддался хандре…

Чертов бланк заказа от “Уоррингтонc”! Почему он никак не может выбросить из головы эту бумажку? Она пришла как раз в тот момент, когда он складывал вещи в последний вечер перед отпуском; он почти уверен, что положил ее на стол мистера Роджерса, чтобы тот разобрался с ней утром, и воткнул в нее булавку, чтобы она не упала на пол и уборщица ее не смела. Но при этом он совершенно четко помнил, что она лежала на его бюваре рядом с какими-то документами, которые он должен был убрать к себе в стол и заняться ими по возвращении. А вдруг он закрыл бювар, оставив ее внутри? Может, она так и лежит у него на столе, и никто ее не видел? Заказ большой, а в “Уоррингтонс” вполне способны устроить скандал. Он размышлял об этом, когда ехал домой в автобусе, но тогда он слишком много думал об отпуске, чтобы переживать о заказе. И теперь проклятая бумажка снова и снова продолжала всплывать в голове – даже сегодня утром, когда он переодевался, собираясь искупаться. Надо было написать Роджерсу – просто чтобы убедиться, – но теперь уже слишком поздно: в “Уоррингтонс” так разозлились бы, что позвонили бы еще в начале прошлой недели и, возможно, отменили все свои заказы. Это нанесло бы серьезный урон его репутации – а может, случилось бы и еще что похуже. Он снова потряс головой, чтобы избавиться от этих мыслей: конечно же, он положил бланк на стол Роджерса, наверняка все в порядке, а он сходит с ума из-за пустяков.

Теперь он стал думать о саде. Он жалел, что не напомнил миссис Буллевант следить за воротами и проверять, чтобы те были закрыты. Однажды к ним забралась большая собака и перерыла все в саду. Он сделает пометку про ворота и добавит ее в “Список очень важных дел” на будущие годы.

На будущие годы? Конечно, будут и другие годы – почему эта странная, неприятная мысль продолжает беспокоить его? Он оглядел маленькую гостиную и в сотый раз попытался внушить себе, что “Прибрежный” остался прежним. Он знал, что в его сомнениях в некоторой степени повинны Дик и Мэри – Дик и Мэри с их не произнесенными вслух словами, с их снисходительным отношением к мелким происшествиям, которые случились в “Прибрежном” в этом году – происшествиям, которых никогда не бывало раньше, – происшествиям, на которые они бы даже внимания не обратили, когда бы не Дик и Мэри.

В прежние годы они никогда не сидели за столом в ожидании еды так долго, что, казалось, ее уже никогда не принесут; а в четверг им подали полусырые котлеты. Впервые они отослали блюдо обратно на кухню, и руки миссис Хаггетт, когда она принесла им дожаренные котлеты, дрожали. Она остановилась в дверях и чуть не свела все семейство с ума своими извинениями; мистер и миссис Стивенс несколько раз повторили: “Ничего страшного” – и уже начали жалеть, что завели этот разговор и не съели обед молча. Это было совсем не похоже на миссис Хаггетт – раньше она всегда отличалась пунктуальностью и хорошо готовила.