не совсем созвучно, как нам может показаться, их собственным склонностям. Он подхватывает их образность, в аналогии между живописью и писательским мастерством меняет местами писательское мастерство и живопись и имеет наглость заявлять, что живопись обладает структурой, подобной структуре гармоничных периодических предложений, в форме которых гуманисты так неустанно заявляли об этой аналогии. Он, должно быть, наслаждался аккуратностью своих ходов, и в них присутствовал некий умысел.

Мы увидели, что большая часть артикулированного комплекса художественных взглядов гуманистов к 1430‐м годам заключалась в лоббировании Пизанелло и в экфрастических формах Гуарино и его школы, с их интересом к изобилию разнообразного. Ни у Пизанелло, ни в описаниях его картин гуманисты не делали акцент на строгом соответствии между сюжетом повествования и каждым изображаемым предметом или фигурой; Гуарини и Строцци в свободной форме охватывали его живописный репертуар, отыскивая привлекательные и бросающиеся в глаза предметы очень бессистемно. Если и имело место чувство повествовательного декорума, то относилось оно к внутренней согласованности в пределах изображаемого времени года или эпической формы, а не к целенаправленным отсылкам всех изображенных предметов к конечной цели повествования. Это было не наивное, но очень учтивое переплетение предпосылок и интересов: изобилие деталей у Пизанелло предлагало возможности для приятной описательной oratio soluta, и гуманисты отвечали взаимностью – эпидейктической похвалой. Учитывая, что все это так несовместимо со строгостью, на которой настаивал Альберти, он вынужден был тактично – насколько это возможно – выразить свою позицию; это являлось одним из оснований, делавших изобретение compositio вообще необходимым. Он касается этой проблемы в длинном разделе о compositio corporum, хотя и, разумеется, не называя имен. Начало фрагмента необходимо рассмотреть здесь внимательнее, одновременно как пример общего метода Альберти во второй книге De pictura, так и ради заключенных в нем частных выводов. Возможно, будет полезным оставить более важные места по-латыни:

История (historia) заслужит твоих похвал и твоего восхищения, если она со всеми своими прелестями будет казаться настолько нарядной (ornata) и привлекательной, что порадует (voluptas) и взволнует (animi motus) всякого зрителя, ученого (doctus) или неученого (undoctus). То, что в истории (historia) прежде всего доставляет нам наслаждение (voluptas), проистекает от обилия (copia) и разнообразия (varietas) изображенного. Как в кушаниях и в музыке новизна и обилие нравятся нам тем больше, чем больше они отличаются от старого и привычного, ибо душа радуется всякому обилию (copia) и разнообразию (varietas), – так обилие и разнообразие (varietas) [тел (corpora) и красок*] нравятся нам и в картине. Я скажу, что та история (historia) наиболее богата (copiosa), в которой перемешаны, находясь каждый на своем месте, старики, [мужчины в расцвете сил*], юноши, мальчики, женщины, девочки, дети, куры, собачки, птички, лошади, скот, постройки, местности и всякого рода подобные вещи. И я буду хвалить всякое изобилие (copia), только бы оно имело отношение (conveniens) к данной истории. Ведь бывает же, что щедрость (copia) живописца вызывает особую признательность, когда зритель останавливается, вновь и вновь разглядывая всё, что изображено на картине. Но я хотел бы, чтобы обилие (copia) это было украшено (ornata) некоторым разнообразием (varietas), а также, чтобы оно было [строгим (gravis) и*] умеренным (moderata) и полным достоинства (dignitas) и стыдливости (verecundia). Я осуждаю тех живописцев, которые, желая казаться щедрыми (copiosi), не оставляют пустого места и этим вместо композиции (compositio) сеют самое разнузданное (dissolutus) смятение, так что история (historia) перестает казаться чем-то достойным, но как бы вся охвачена суматохой[288].

Ключевыми терминами здесь являются copia, varietas и dissolutus. Альберти начинает с того, что вбивает клин в размытое экфрастическое понятие «изобилие разнообразного», расщепляя его на copia и varietas. Оба термина являлись терминами риторики; термин copia использовался для обозначения обилия слов или содержания, varietas – для обозначения многообразия слов и содержания. В сравнении с copia, varietas скорее является сопрягающим фактором, действующим в более крупных языковых единицах: «verborum sumenda copia est et varietas figurarum et componendi ratio…»[289]. Оба включают в себя voluptas, и Альберти украшает свое утверждение с помощью аналогии с едой и музыкой, которую он заимствует из рассмотрения схожего вопроса в De oratore, где Цицерон обращает внимание на то, что непрекращающееся voluptas неизбежно становится утомительным[290]. С этого момента Альберти отсоединяет varietas от copia и обращается с ними как с довольно самостоятельными по значимости категориями. Varietas, одновременно в corpora и в colores картины, предстает как безусловная ценность, и большая часть остального текста второй книги действительно отдана на объяснение того, насколько действенным с функциональной точки зрения может быть многообразие фигур, поз и красок в каком-либо повествовании. Copia, с другой стороны, сильно отдалена от безусловной ценности. Альберти уточняет, какие объекты изображения соответствуют языку или содержанию риторики в смысле copia: старики, юноши и остальные. После этого он дает ряд уточнений относительно ее желательности. Во-первых, copia достойна похвалы лишь когда соответствует (conveniens) изображенному событию; здесь откровенно используется представление о декоруме стиля и содержания. Во-вторых, copia должна быть ornata с помощью varietas, и это представляет собой существенное различение, подготовленное разъединением понятия «изобилия»: ornatus – это вариация из обычного и привычного, а не приукрашивание. В-третьих, copia должна быть gravis и умеренной чувством dignitas и скромности. Оба этих слова, и gravis, и dignitas, являются сложными словами, отягощенными массой коннотаций из области риторики, вплоть до замкнутости друг на друге в своих определениях: «dignitas est quae reddit ornatam orationem varietate distinguens»[291]. Gravis обыкновенно использовалось в значении, противоположном «напыщенному», или iucundus. Оба подразумевают некоторую степень сдержанности. В-четвертых, copia должна быть подчинена compositio, поскольку ее стремление заполонить все пространство ведет к dissolutus. В риторике dissolutus в противовес compositus было «бессвязным» одновременно как в нейтральном, общем смысле, так и в конкретном и перегруженном смысле vitium oratonis; средний, или напыщенный стиль речи становился dissolutus, если не был упорядочен:

μέσῳ quod est contrarium? tepidum ac dissolutum et velut enerve[292].

Sed et copia habeat modum… Sic erunt magna non nimia, sublimia non abrupta, fortia non temeraria, severa non trista, gravia non tarda, laeta non luxuriosa, iucunda non dissoluta…[293]

Альберти вежливо замечает, что определенные художники, работающие в напыщенном стиле, впали в порок dissolutio, в котором copia монотонна и не обуздана с помощью varietas или compositio, до такой степени, что даже voluptas может пресытить.

Читая этот фрагмент, гуманист мог отдавать себе отчет в наличии слегка скандальных отзвуков. Если бы его спросили о примере dissolutus стиля в