– Теперь вы все знаете, – произнесла Стелла. Она долго говорила, и голос ее слегка осип. – И что же мне теперь делать?

Евгения Ивановна вздохнула.

– Не беспокойся. Насколько я разобралась в том, что происходит, от тебя ничего не потребуется. Не придется принимать никакого решения.

Она повернула голову влево и теперь задумчиво и немного опасливо смотрела в ту сторону. Стелла сообразила, что как раз там, скрытый от них зданиями, деревьями, горами, изгибами дороги, находился Локко.

– Что вы имеете в виду? – спросила девушка, хотя уже знала, что услышит в ответ.

– Все уже давно решено за тебя. И за Митю твоего. И за Лину.

– Главное, чтобы он поправился, – быстро проговорила Стелла. Отступившая на время тревога за любимого вновь вернулась, захотелось сорваться и бежать к нему, быть подле него, держа за руку. Но такого ей, разумеется, не позволят.

– Он поправится, – убежденно сказала Евгения Ивановна, – точно тебе говорю, даже не сомневайся. – А потом прибавила не совсем понятное: – Он ведь тут. Не в Локко.

Женщины – молодая и пожилая – посидели еще некоторое время, после Евгения Ивановна пошла домой, а Стелла – в больницу. Как ни уговаривала ее новая старшая подруга, девушка не согласилась переночевать у нее.

Евгении Ивановне пришлось вновь поговорить с главврачом, и Стелле разрешили остаться на ночь в больнице, поспать в сестринской. Впрочем, ложиться она не собиралась. Знала, что всю ночь так и просидит возле дверей реанимации.

Перед тем, как расстаться, Стелла спросила у Евгении Ивановны про Николая Васильевича. Вроде и не собиралась спрашивать, но что-то как за язык дернуло.

– Мы с ним чуть не поженились, – просто ответила женщина. – Муж у меня умер, я одна дочек растила. А Колина дочь погибла в Локко. Вены себе вскрыла ни с того ни с сего. Тут такое случается, я тебе говорила. Жена уехала, а он остался. Он один, я одна… Встречались некоторое время. Почти четыре года.

– Четыре года? И расстались? Он, по-моему, до сих пор на вас смотрит, как на святую! – не сдержалась Стелла и неловко извинилась: – Простите, что лезу не в свое дело.

– Почему расстались? – не обращая внимания на ее смущение, проговорила Евгения Ивановна. – Надоели его приходы и уходы, вот почему. Разве так семью построишь? Я к нему переезжать отказывалась. В Локко жить – да ни за какие коврижки! От этого места у меня мороз по коже, я там и была-то сегодня первый раз в жизни. Да и вообще, у меня дети в Отрадном, работа, родные – мать с братом. Ему-то проще было, он один жил. Продал дом – взял да и перебрался. Так я ему втолковывала. Только Коля отказывался.

Она помолчала, опустив голову. Стелла тоже не нарушала возникшей гулкой, опасной тишины.

– Он не мог уехать – все ждал ее, Лидочку свою. Теперь-то, говорит, жалеет. Видишь, просит узнать, как от дома избавиться – продать. Уехать хочет. Не могу, говорит, больше. А в те годы ждал…

Стелла еле дышала от волнения. Ей казалось, еще секунда – и она услышит что-то, после чего уже не сможет быть прежней. Есть вещи, которые передвигают что-то в твоей душе, открывают тайные врата, обнажают пустоты и глубины, и тогда внезапно оказывается, что ты все еще способен верить в страшные сказки.

Девушка хотела спросить, видел ли несчастный отец покойную дочь, но никак не могла заставить себя задать этот вопрос. Однако Евгения Ивановна словно подслушала ее мысли.

– Видел. Конечно, видел, – тихо проговорила она. – Лидочка приходила и говорила с ним, много раз за эти годы. Коля всякий раз пытался спросить, зачем она это сделала? Кто ее надоумил?.. Только Лидочка не понимала, о чем это он, понятия не имела, про что отец говорит. Для нее словно ничего и не было. Потом Лидочка исчезала, и он каждый раз заново хоронил ее. И умирал вместе с ней… А у меня больше сил не было видеть, как он мучается.

– Чего тебе надо? – вне себя от бешенства спросила Лина.

Она до того была зла на нее, что даже не испугалась появлению тетки, которая умерла больше десяти лет назад. Злость прогнала страх, как прогнала и жалость в тот день, когда тетя Оксана отправилась к праотцам. Все, что должно было остаться от нее в этом мире – жалкая кучка золы: тетка была кремирована.

Она почему-то очень боялась огня: сама мысль о пожаре наводила на тетю Оксану ужас. Именно поэтому Ангелина и решила ее кремировать. Какая насмешка судьбы: всю жизнь трястись при упоминании о возгорании и пламени, а в итоге поджариться, как курица в духовке! Лина надеялась, что тетка попала в ад и будет гореть в огне целую вечность.

Ангелина почти забыла об этой отвратительной женщине, которая считала своим долгом отравлять каждый ее день, превращая жизнь в бесконечную череду унижений. И вот теперь она снова влезла в ее мысли, в ее чувства и дела! Чего ради она явилась сюда? Или это еще одно испытание перед тем, как ей будет позволено увидеть Митю?

– Оставь меня в покое! Уходи прочь! – прошипела Лина.

Сидящая не пошевелилась, не изменила положения. Голова все так же опущена, плечи поникли. Ноги ее были босы.

– Пошла прочь! – Лина повысила голос.

– Ты убила меня, – глухо ответила тетка, не поднимая головы.

Голос ее звучал невнятно, словно рот был чем-то набит. Или будто на лице у нее лежала подушка.

– Ты все равно умерла бы! – с ненавистью выплюнула Ангелина.

Инсульт, который лишил тетку речи, обездвижил левую руку и ногу, должен был свести ее в могилу. Рано или поздно. Но лучше рано, чем поздно, верно? Так, по крайней мере, считала Лина.

Удар случился в субботу утром, и, если бы Ангелина вызвала скорую, Оксану Кольцову увезли бы в больницу. Подержали какое-то время, а после выписали, объяснив племяннице, как за ней ухаживать, что делать для восстановления. Лина тогда училась на первом курсе, ей и без того приходилось непросто, так еще понадобилось бы убирать за больной, стирать вонючее белье, менять подгузники, кормить беспомощную тетку.

Когда в то утро она подошла к лежащей на полу в кухне тете Оксане, то не почувствовала ни жалости, ни сострадания. Просто стояла и смотрела на эту колоду.

А потом ей на ум пришла мать. Но не та, которую она порой воскрешала в мечтах, не юная восхитительная королевна из старой сказки. А подурневшая, костлявая фурия с седыми неопрятными космами, сумасшедшая, будто мартовский заяц, мегера, которая часами рассказывала десятилетней дочери, как хорошо им будет всем вместе, когда они отправятся к мертвому отцу. Та, что стояла возле ее кровати, вглядываясь в лицо ребенка с диким, безумным торжеством. Стояла, сжимая в руках подушку.

Ангелина, не успев задуматься о том, что делает, побежала в комнату и схватила одну из теткиных подушек. Вот-вот она положила бы ее на одутловатое запрокинутое лицо, а сама навалилась бы сверху. Она так отчетливо представила, как трепыхается под ней ослабленное ударом грузное рыхлое тело, как тетка хрипит и корчится, а потом перестает сопротивляться, как безжизненно обмякает. Тетя Оксана была еще жива, а Лина мысленным взором видела ее мертвое пожелтевшее лицо, раззявленный, безмолвный рот, выпученные тусклые глаза – и такой она нравилась Лине куда больше.