– У вас есть семья? Вас ждут друзья?

Она медленно мигает. Я устала пытаться расшифровать ее моргания и поэтому сдаюсь.

Мы сидим молча.

– Бог предлагает каждому разуму выбор между истиной и покоем. Возьми то, что пожелаешь, – у вас никогда не будет и того и другого.

Я поворачиваю голову. Притворная Мамаша сидит за столом напротив меня и смотрит на своего гребаного пластикового пупса.

– Что?

– Это сказал Ральф Уолдо Эмерсон, – говорит она, лаская пластиковую щеку малыша. – И он прав. Мы не можем иметь и то и другое. Мы должны выбрать что-то одно.

Я поворачиваюсь на стуле. Моя спина касается стены. Я складываю руки на груди.

– И вы считаете, что нам всем хочется и того и другого?

– Как вам сказать… – медленно говорит она. – Мы все еще здесь, не так ли?

От ее слов мое сердцебиение замедляется. Я глотаю застрявший в горле комок.

– И давно вы здесь? – спрашиваю я.

Она смотрит на меня. Ее ярко-голубые глаза словно прожигают меня насквозь. Пусть она чокнутая, но я вижу знание, до которого далеко моему собственному. Знание, которое могут дать только опыт и боль.

– Три года, – говорит она.

Это место – эта тюрьма – ее дом.

– Большинство проводят здесь всего несколько месяцев. Они прекращают бороться со своими истинами. Они принимают их такими, какие они есть, и уходят отсюда.

Я поднимаю голову. Мне не нравится, куда идет разговор.

– А вы? – спрашиваю я. – Где ваша истина?

Она указывает на окно.

– Где-то там. Три года назад она была мне не нужна. Не нужна и сейчас.

Я сажусь на своем стуле прямо. В двух шагах от меня человек, которым я боюсь стать. Я не хочу быть запертой в Фэйрфаксе до конца моих дней. Я не дам этому случиться.

Притворная Мамаша многозначительно улыбается и наклоняется ближе ко мне. Я откидываюсь назад.

– Твоя правда тоже где-то там, не так ли? – говорит она.

Я встаю. Мой стул громко скрипит. Притворная Мамаша смотрит на своего ребенка. Но вместо того, чтобы спеть пластиковому пупсу нежную колыбельную, она поет старый гимн, от которого у меня по спине пробегает озноб.

Она окончательно чокнулась. Все вокруг меня чокнутые.

Я медленно выхожу из комнаты и, оказавшись в коридоре, ускоряю шаг.

Я не такая, как они.

Я это точно знаю.

Дверь со стуком захлопывается за мной. Я быстро оглядываю комнату. Отца Ланы сегодня здесь нет.

Я шагаю и представляю себе замерзшую сосульку, все еще свисающую с хилой голой ветки. Несмотря на мороз и сильный ветер, она отказывается падать.

Я падаю на кровать и смотрю в потолок.

– Ты не сумасшедшая, – громко говорю я. – Ты здесь не на всю жизнь.

Я судорожно втягиваю в себя воздух.

– Ты не одна из них.

Мне кажется, что я, наконец, начинаю понимать, сколько времени потеряла. Я знаю, что оно прошло мимо меня, но понимание в конце концов сокрушает и давит меня, словно товарный поезд.

Я могу мечтать. Могу представлять себе разные образы и надеяться, но это ничего не изменит. И самое страшное – то, что я знаю… знаю, что в этой истории есть что-то еще. Еще один поезд несется прямо на меня на бешеной скорости. Тем не менее я его не вижу. Лишь слышу, как слегка содрогается земля. Как рельсы дребезжат под моими ногами. Слышу его пронзительный свисток.

Но я не могу сдвинуться с места. А могу лишь надеяться, что умру в считаные секунды, когда он собьет меня.

– Я не сумасшедшая, – повторяю я. – Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая…

Той ночью мне не снится Лахлан. Или Макс.

Мне снится Лана.

Ей двенадцать. Ее длинные, до пояса, волосы заплетены во французскую косу. Она только что закончила есть и помыла свою тарелку. Ее учитель придет через десять минут. Каждый день в запасном кабинете наверху у них были уроки. Сначала общественные науки, затем Лана переходила к математике. Затем небольшой обеденный перерыв, а после него – час тихого чтения. И, наконец, последние два урока – английский и физкультура, но последнюю Лана воспринимала как дополнительное время, чтобы покататься на лошади.

Некоторым ее жизнь может показаться смехотворно скучной. Но она любила свой простой распорядок дня.

Она стряхнула тарелку, выключила воду и поставила тарелку на сушилку. И в этот момент почувствовала его. Он шел к ней.

Она тотчас окаменела. Ее мускулы напряглись, она могла только смотреть прямо перед собой. Она машинально считала кафельные плитки за мойкой. Отец стоял позади нее. Прижавшись к ней, он провел пальцами по ее косе.

«Сорок пять, сорок шесть…» – неслышно говорила она, скользя глазами по каждой гладкой плитке. Квадратные кусочки были совсем маленькими. Она могла считать их днями.

– Какие красивые волосики, – сказал он.

«Шестьдесят пять, шестьдесят шесть», – продолжали шептать ее губы. Ее руки дрожали, но она стояла неподвижно, ожидая, когда отец умолкнет и перестанет ее трогать.

Она ждала, но он по-прежнему стоял у нее за спиной.

– У тебя перемена в одиннадцать тридцать, ведь так? – спросил он.

Его дыхание коснулось ее кожи. Запах табака и кофе. Не очень приятная смесь.

«Семьдесят один, семьдесят два, семьдесят три…» Из-за этого запаха она тотчас сбилась со счета. Сердце было готово выскочить из груди. Легкие начали сжиматься, она начала задыхаться. Мысли путались в ее голове.

– Лана?

Она сглотнула.

– Да, в одиннадцать тридцать.

– Хорошо. – Он отступил назад. – Тогда увидимся.

Он ушел. Было слышно, как за ним закрылась задняя дверь. Лана тяжело привалилась к мойке, чувствуя облегчение от того, что он ушел, и в то же время страшась того момента, когда он вернется.

Я открыла глаза.

Двенадцатилетняя Лана наклонилась надо мной. Ее глаза покраснели от слез. Коса распущена, пряди волос болтаются вокруг лица. У нее розовая рубашка в цветочек. Джинсы, слегка подвернутые, с меловыми отпечатками пальцев.

Она – настоящий ребенок. За исключением глаз. Они на десять лет старше.

Мои пальцы сжимают край простыни. Она выдыхает, и в воздухе повисает легкий туман. Я ахаю и втягиваю в себя воздух, который она выдохнула.

– Ты все еще мне помогаешь? – шепчет она. Ее голос совсем детский и жутко испуганный.