рукой Фортунат Петрович и отвернулся. Ядринцеву подумалось, что Глеб и в самом деле чего-то не понимает, а может, понимает, но подзадоривает отца, вызывая на спор, да и по лицу его видно — хитрит.

Ядринцев смотрел на Катю. Она стояла в двух шагах от него, запрокинув голову и собирая двумя руками рассыпавшиеся по плечам волосы; омутово-глубокие и темные глаза ее загадочно светились, полуоткрытые губы дрожали в усмешке… «Боже мой, — подумал он с чувством, близким к отчаянию. — Она мне кажется совершенством. И я не знаю, как ей сказать об этом… Да и нужно ли говорить?»

Вечером возвращались домой в двух колясках: в одной ехали Глеб, Ядринцев и Кузнецов, в другой — Катя с родителями. Закатное солнце заливало все вокруг ярким сиянием — казалось, и река, и лес, и небо горели; окованные колеса поблескивали, и кони мчались, разметав огненные гривы…

Катя, обернувшись, махала рукой, смеялась и что-то кричала, но за грохотом колес слов ее разобрать было невозможно. «Нет, нет, я ей должен все сказать… Завтра, сегодня же! Сказать, что такой девушки, как она, никогда еще не видывал. Что она сама, должно быть, не знает, как хороша… необыкновенна!» — шептал Ядринцев, ловя Катины взгляды, и на глазах его не то от быстрой езды, не то от волнения выступали слезы. Неслись кони, взбивая копытами пыль, сверкали металлические шины, летели навстречу поля, дорога, Катин смех… И Ядринцеву хотелось, чтобы не было конца этому прекрасному, удивительному полету.

* * *

Пришло письмо от Потанина: «А не пора ли вам, друг мой, объявиться в городе на Иртыше? Здесь многие ждут вас — и дел невпроворот… Приезжайте!» И Ядринцев, долго не раздумывая, решает ехать. Коли Потанин зовет, — стало быть, в самом деле он, Ядринцев, там нужнее. Ехать, ехать! Столь внезапное решение его удивило и Глеба, и Дмитрия Львовича Кузнецова, огорчило сестру, но больше всех была удивлена и обижена Катя.

— А я-то думала, вы любите… Томск? — с горькой насмешкой говорила она при встрече. Губы ее дрожали, сухо блестели глаза.

— Томск я люблю… Правда, Катя, очень люблю! — отвечал Ядринцев. — Но так все складывается, что мне необходимо уехать. Хотите, я буду вам писать? Огромные, пудовые письма… Хотите? — Он взял обеими руками ее ладонь, осторожно сжал, вдруг прижался щекой… Катя всхлипнула, вырвала руку, резко повернулась и побежала, выкрикивая:

— Пожалуйста… Не нужны, не нужны, не нужны мне ваши письма! Можете не писать.

Ядринцев растерялся. Стоял и слушал, как быстро удаляются и затихают ее шаги. Было звездно, тепло. Где-то внизу, совсем близко, текла Ушайка.

И грустно было до слез, до жгучих спазм в горле.

5

Омск не освободил Ядринцева от повседневных забот о хлебе насущном. Нужны были деньги, трижды будь они прокляты! Он их больше всего сейчас презирал, но и нуждался в них больше, чем когда-либо. Литературные упражнения доставляли немало радости, истинного удовольствия, но не давали никаких средств — даже статьи, опубликованные в «Ведомостях», не приносили дохода: оплата и до сих пор не была там установлена, хотя Лерхе, томский губернатор, еще весной обещал предоставить субсидии… Впрочем, возлагать сколько-нибудь серьезные надежды на газетный гонорар было бы неразумно. Надо было иметь постоянный и твердый заработок.

И вскоре такая работа подвернулась.

Однажды Потанин сообщил:

— Могу порадовать: есть вакансия.

— Что за вакансия? — спросил Ядринцев.

— О! Ты себе представить не можешь, — посмеивался Потанин. — Жандармский подполковник Рыкачев ищет для девятилетнего сына репетитора с университетским образованием. Считай, что тебе повезло.

— Позволь, так ведь ему нужен человек с университетским образованием? А у меня оно не полное… Как посмотрит на это жандармский подполковник?

— Относительно полного он, кажется, не оговаривал, — сказал Потанин. — Так что не советую упускать возможность. Адрес его я раздобыл. Рекомендациями заручусь…

Назавтра Ядринцев отправился к подполковнику Рыкачеву, который жил на одной из набережных улочек; большой деревянный дом смотрел окнами на Иртыш. Ядринцев вошел в ограду и услышал голоса, но не понял, откуда они доносятся. Повернул голову и увидел бегущего по дорожке, со стороны сада, мальчика лет восьми или девяти, он чуть не налетел на Ядринцева, остановился, лицо его было красное, возбужденное.

— Здравствуй, — сказал Ядринцев, улыбаясь. — Ты что, с воробьями дрался?

— Почему с воробьями? — обиделся мальчик.

В это время на дорожке показалась женщина, довольно пожилая и полная, с гневным лицом; она бежала, задыхаясь, вернее, пыталась бежать, придерживая одной рукой длинную юбку, путаясь в ней, другой рукой размахивала, смешно трясла в воздухе растопыренными пальцами. Женщина была уже близко, энергично трясла в воздухе рукой и одышливо, со стоном выговаривала:

— Ах, ах… ужо я тебе, проказа… где ты там?

Сцена, однако, была прервана на самом кульминационном моменте — как раз в этот момент вышел из дома подполковник (то, что это именно он, догадаться было нетрудно — был он в мундире, высокие щеголеватые сапоги поблескивали — и этот блеск и лоск словно бы отсвечивался на красивом, свежем, без единой морщинки, лице), он легко сбежал с крыльца, увидев незнакомого человека, и Ядринцев, тотчас забыв и о мальчике, и о женщине в длинной юбке, шагнул навстречу, отмечая про себя, что подполковник весьма элегантен и приятен на вид, и коротко представился.

— Рад, очень рад, — сказал подполковник, голос у него тоже был приятный, густой и ровный. — Мне о вас говорили… Прошу вас, входите.

Поднимаясь на крыльцо, Ядринцев краем глаза видел, как по дорожке, но теперь уже в обратную сторону, подальше от дома, улепетывал мальчик, а старая женщина, путаясь в длинной юбке, поспешала за ним… Но где там!

Подполковник тоже заметил эту погоню, повернулся и довольно резко окликнул:

— Иннокентий!

Мальчик словно споткнулся, настигнутый окриком, пробежал еще по инерции несколько шагов и остановился.

— Обратно! — приказал подполковник и, обернувшись к Ядринцеву, мягко улыбнулся. — Извините. Как говорится, товар налицо… Надеюсь, вам, в отличие от старой няньки, удастся с ним найти общий язык.

И не ошибся. Иннокентий с первых дней привязался к Ядринцеву, боготворил его, мог часами сидеть, не двигаясь (это при его-то бьющей через край энергии), и, затаив дыхание, слушать рассказы учителя о земле, которой нет ни конца, ни края, об океанах и морях, о далеких странах, где люди справедливы и добры, живут в полном согласии, о знаменитых путешественниках и первооткрывателях, о Сибири, богатства и красота которой ни с чем не сравнимы…

Глаза Иннокентия загорались, в них проглядывал живейший интерес и удивление.

— Но как же, как же, Николай Михайлович? —