— Ну, что в Петербурге? — спрашивал Глеб.

— Веселого мало, — отвечал Ядринцев. — Да вы, наверное, и сами уже знаете: Щапова государь облагодетельствовал новой милостью — сослал в Сибирь. Михайлова — в Сибирь. И Чернышевского — тоже в Сибирь. «Мы темны, но мы не глупы и хотим света», как сказано у Николая Гавриловича в романе.

— Будем учиться — знание освободит нас… — добавил Кузнецов. — Кажется, и так Чернышевский говорил?

— Верно, очень верно! А что у вас, какие новости в гимназии?

— Гимназия, как видишь, на прежнем месте, — сказал Глеб. — Но гимназия уже не та, и это увидишь. Между прочим, при гимназии нашей усилиями Дмитрия Львовича, — кивнул на Кузнецова, — открыта публичная библиотека. Когда было такое в Томске? Правда, с книгами туговато, достать в Сибири хорошую книгу не так просто, но все-таки достаем…

— Это прекрасно! И много бывает посетителей? — заинтересовался Ядринцев.

— Поначалу было немного, — ответил Кузнецов. — Сейчас постоянная публика собирается, народ интересный — гимназисты, учителя, есть отставной поручик, есть купец по фамилии Пичугин, который настолько увлекся науками, что бросил все свои торговые дела…

— Да и в самой гимназии сейчас куда интереснее, — добавил Глеб. — Появилось немало новых учителей.

— А старые?

— Старых почти никого уже нет. Радомский исчез так же внезапно и загадочно, как и появился когда-то в Томске. Говорят, с попутным этапом двинулся дальше на восток.

— Значит, Кокоса уже нет? А Требушинский?

— Требушинского перевели в уездное училище. Теперь он там «зверинцы» закатывает…

— А Фунт миндалю?

— Антаков? Прошлой зимой замерз.

— Как замерз, где?

— А здесь вот, неподалеку, — махнул рукой Глеб в окно. — Во дворе, за флигелем. Вечером изрядно выпил и побрел куда-то через двор. Упал в сугроб, костыли потерял… Ползал, ползал да и уснул. Вот, брат, какие дела. Все! — резко взмахнул рукой, точно отсекая что-то. — Все, больше ни единой печальной новости… Так ты говоришь, заходил к нам? Отца видел? Он ведь тоже теперь на почетном пенсионе. А Катю?..

— Катя прелесть, — улыбнулся Ядринцев и даже слегка покраснел. — Я и не узнал ее сразу — так изменилась, похорошела, совсем взрослой стала…

— Вот видишь! — пошутил Глеб. — И мы тут не стоим на месте… А что, друзья, не закатить ли нам завтра на волюшку вольную, куда-нибудь подальше, на природу, к реке? — вдруг предложил. — Возьмем ружье, тряхнем стариной… Помнишь, Николай, как мы с тремя ружьями за одним чирком гонялись? Ах, время, время, какое чудесное было время, друзья, беззаботное, счастливое!.. Ну, как, — повернулся к Ядринцеву, смотрел весело, щурясь, — уговорил я тебя? — Ядринцев молча посмеивался, и Глеб облегченно вздохнул: — Значит, уговорил! А вас, Дмитрий Львович, тоже надобно уговаривать?..

Вечером Ядринцев встретил Катю. Ждала она его, а может, случайно оказалась в узком переулке, косо уходящем к вершине Воскресенской горы, где разминуться вовсе не возможно. Увидев его, Катя смутилась, вспыхнула, стояла потупившись — все ж таки она, как видно, не ожидала его встретить, растерялась и слов не находила, не знала, куда себя деть. Ядринцев и сам несколько смутился и растерялся, хоть изо всех сил и старался не показать этого, с напускной бодростью воскликнул:

— Катя, а я уж и не предполагал увидеть вас сегодня!..

— И я не предполагала, Николай Михайлович, — тихо сказала Катя. — Мне надо было зайти по делу… К подруге… неподалеку тут… — смутилась она окончательно и умолкла. Стояла, наклонив голову, не решаясь взглянуть на него. Светлая кофточка, с воздушной кружевной отделкой оттеняла нежную смугловатость шеи и маленького округлого лица, тугая коса переброшена через плечо на грудь, и Катя придерживала ее, перебирая пальцами, — и столько было прелести в этом ее, быть может, непроизвольном жесте, такой свежестью веяло от всей ее девически тонкой складной фигуры, что Ядринцев невольно залюбовался ею, не в силах отвести взгляда.

— Скажите, барышня, — пошутил неловко, — как лучше пройти на Воскресенскую гору?

Катя улыбнулась, коротко глянув на него.

— Как будто вы сами не знаете?

— Знал. Но столько лет прошло… Вот ведь и вас, Катя, я тоже знал совсем другой.

— Тогда мне было всего тринадцать лет, — сказала Катя. — А вы приходили к нам всегда серьезный, с какими-то книгами, и я уже тогда считала вас взрослым.

— А сейчас мы оба взрослые. Вот видите, какие чудеса делает время! Знаете, Катя, и я очень рад, что такие чудеса возможны в жизни…

— Какие? — не поняла она или сделала вид, что не поняла.

— Такие… что мы с вами стоим сейчас рядом. И если захотим, можем подняться на самую вершину Воскресенской горы, во-он к той церкви, и увидеть с нее весь белый свет… Не верите? Тогда я вам предлагаю пари. Прошу вас… Катя! — Он взял ее за руку, Катя быстро и удивленно глянула, но руки не отняла, и они пошли по переулку вверх, к той вершине, которая казалась им сейчас, может быть, самой высокой на земле.

Томск с Воскресенской горы — весь как на ладони. Извилистая Ушайка рассекает город надвое, делит пополам. Вдоль речки, повторяя все ее изгибы, с той и другой стороны тянутся улицы, лепятся огородики у самой воды. Дома сплошь деревянные, но среди них особняком стоят каменные здания, построенные с размахом, как бы даже с вызовом — двухэтажные, с портиками, балконами, металлическими оградами… Неподалеку, в конце нагорной улицы, сразу за домом золотопромышленника Бекетова, поблескивает на солнце озеро Белое. Влево от озера — соляные магазины, а справа — пороховые и винные склады. Здесь когда-то стояла застава — отсюда начинается тысячеверстный Иркутский тракт. Сколько прошло по нему вольного и подневольного люду, сколько надежд и пылких мечтаний рухнуло тут, оборвалось на этом великом и бесконечном пути!..

И кажется Ядринцеву, что видит он с вершины Воскресенской горы не город, не синие затомские дали, а само время, соединяющее собою нынешний и тот далекий, студеный, звенящий день; сквозь морозную дымку летят закуржавевшие, окутанные белым паром кони; и кажется, не князец Тоян сидит в повозке, кутаясь в лисью шубу, а он, Ядринцев, охваченный одной, только одной мыслью: «Скорее в Москву, скорее, скорее!» Он едет к московскому царю на поклон, везет челобитную. Торопится. А путь от Томи до Кремля московского неблизок: день беги — не добежишь, неделю скачи — не доскачешь.

Скорее, скорее! Волнуется князец, Третья неделя подходила к концу… И вот наступило двадцать первое февраля 1604 года. Ударили колокола. Звон донесся из Москвы, эхом отозвался и загудел по лесам, полям и деревням, мимо которых проезжали, по всей России.