— Он в общем-то прав, — отвечал Ядринцев. — Такова участь Сибири сегодня, но скоро это кончится — и Сибирь станет неузнаваемой, прекрасной, самой прекрасной страной на свете.

— Добрые люди ее спасут? — спросил мальчик. — Придут из далеких стран — и спасут?..

— Нет, — сказал Ядринцев, — добрые люди вырастут здесь, на этой земле. И я уверен, что ты будешь среди них.

Однажды, оставшись наедине с Ядринцевым, подполковник сказал:

— Позвольте, Николай Михайлович, выразить вам свою признательность. Ваши уроки делают с Иннокентием чудеса — его не узнать, он буквально на глазах меняется. Разумеется, к лучшему… Но меня, как отца, беспокоит одно: не слишком ли рано пытается он понять вещи, не без вашей, конечно, помощи, — добавил с улыбкой, — которые, по правде, и взрослому-то уму не всякому доступны?

— Ну что вы, Владимир Петрович, — отвечал Ядринцев, — Иннокентий смышленый, способный мальчик, со временем он и сам во всем разберется. Зачем же его ограничивать?

— Нет, нет, Николай Михайлович, — настойчиво возражал подполковник, не меняя любезного и ровного тона, — во всяком деле должны быть ограничения. Поймите меня верно, я вовсе не желаю подвергать сомнению ваше педагогическое направление, напротив. Но я хочу заметить вам, что всякий порядок держится на тех или иных ограничениях.

— Dura necessitas, как говорится, — усмехнулся Ядринцев. — Жестокая необходимость?

— Вот именно, Николай Михайлович… Жестокая необходимость.

— Но какой же это порядок, если он ограничивает стремления человека к познанию истинных ценностей? Человек познает мир, чтобы постоянно его совершенствовать, переделывать…

— Но, но! — шутливо погрозил пальцем Рыкачев. — Этого мы вам не позволим — переделывать мир… Он и так хорош.

Подполковник был достаточно умен, чтобы не уловить в словах учителя намек на некое несовершенство существующего порядка, и он, подполковник корпуса жандармов Рыкачев, обладал достаточным тактом, чтобы, не углубляя столь скользкого вопроса, повернуть разговор в иную плоскость.

— Ах, Николай Михайлович, все мы были рысаками!.. Кстати, как вы смотрите, если я вам предложу в ближайшее воскресенье отправиться на верховых за Иртыш? Иннокентий счастлив будет…

— И я почту за счастье. Люблю верховую езду.

— Решено. А теперь чай пить. Дражайшая супруга, Ольга Игнатьевна, заждалась. Пойдемте, пойдемте, Николай Михайлович, — дружески обнял Ядринцева за плечи и доверительно признался. — Ничего приятнее русского самовара не нахожу! Слабость моя.

Вечером Ядринцев зашел к Потанину. Григорий Николаевич обещал сегодня окончательно утрясти вопрос об устройстве публичных лекций в благородном собрании. «Пора, пора бросить бомбу в стоячее болото омских обывателей», — думал Ядринцев. Он не любил этот город — было в нем что-то слишком казенное, процветала военщина, муштра, старшие по службе подсиживали младших; чинопочитание, отсутствие высоких моральных устоев в офицерской среде… Об этом часто и с возмущением говорил Федор Усов. Ядринцев знал Федора еще по Петербургу, где тот был слушателем военной академии, но в дни студенческих волнений оказался на подозрении и вскоре был выдворен из столицы… Вообще братья Усовы — и двадцатипятилетний есаул Федор, и двадцатидвухлетний хорунжий Григорий, и шестнадцатилетний воспитанник кадетского корпуса урядник Гавриил — были очень похожи друг на друга, высокие, смуглолицые красавцы, весельчаки и балагуры, надежные товарищи. Среди шинельной братии Омска они, несомненно, выделялись.

— Ну, могу тебя обрадовать, — сказал Потанин, едва Ядринцев переступил порог. — Все улажено. Публики будет много. Так что слово твое о сибирском университете может прозвучать… А мы с Федором что-нибудь о казачестве скажем. Что нового у тебя? — спросил.

— Разыскал дом, в котором родился. Постоял, поглядел с улицы, а в ограду зайти не решился…

— Постой, а как же ты дом-то нашел? Ты же говорил, что увезли тебя отсюда маленьким?

— Мать рассказывала, улицу называла, дом так обрисовала, что не узнать его невозможно… Вот и нашел, — с грустной улыбкой говорил Ядринцев.

— Ну, а как твои дела на ниве просвещения? Ладишь с жандармским подполковником? — спросил Потанин.

— Тут дело посложнее. Слишком разные взгляды у нас на современное положение вещей… Потанин засмеялся.

— А ты хотел, чтобы жандармский подполковник разделял твои взгляды?

— А что? — с вызовом сказал Ядринцев. — Разве невозможно? Вообще-то отношения у нас вполне дружеские… — добавил с усмешкой. — Человек он неглупый, даже наоборот. Любит самовар, верховую езду… Так что кое в чем мы с подполковником даже сходимся.

— Ну, я рад за тебя.

В это время за дверью послышался шорох, кто-то там осторожно поскребся, отыскивая, наверное, скобу, наконец дверь с протяжным скрипом отворилась — и на пороге встал худенький светловолосый мальчик.

— А, вот и Антоша! — весело сказал Потанин. — Входи, Антоша, входи. Чего ты, как чужой, на пороге застрял? Что нового в ваших краях?

Мальчик застенчиво улыбнулся и прошел к столу.

— А ничего нового, Григорий Николаич, — сказал со вздохом. — Намедни тятька опять перепил, дак седни рассолом отхаживался… Беда с ним! — еще раз вздохнул. — Даже в кузню не пошел. Трешшит, говорит, голова. А как ей не трешшать?..

— Нехорошо, — согласился Потанин. — Да ведь и обидно: славный человек твой отец, Федор-то Силыч, и кузнец отменный, такого мастера во всем городе не сыщешь, а против зелья не может устоять.

— А то не обидно! — поспешно сказал Антоша, и на круглом веснушчатом лице его отразилась неизбывная печаль. — Он хоть, тятька-то, добрый, напьется, дак не колобродит да не буянит, как вон сосед наш Митроха Устинов, — пытался все же обелить, оправдать отца либо хоть немного смягчить его вину.

— Да, брат, водка до добра не доводит.

— А то доводит! Тятька наш, если б не пил, дак ему б цены не было. Золотые у него руки.

— Именно так, — подтвердил Потанин, вспоминая, как встретился впервые с кузнецом Тягуновым, рыжебородым, молчаливым и медлительным человеком лет сорока. Поражали его тяжелые, кувалдообразные руки, с длинными цепкими пальцами, которыми, казалось, мог он любую железку без особых усилий согнуть, сломать либо сотворить из нее чудо невероятное — работа горела у него в руках. Было это весной. Экспедиция Струве намеревалась через неделю-другую идти в Тарбагатай. Готовились тщательно. Подобрали добрых коней. Вот тогда Потанин и познакомился с Федором Силычем Тягуновым, который помогал снаряжать подводы, подковывал лошадей… Однажды разговорились, и кузнец поделился своею заботой: был у него сынишка, страсть какой понятливый, грамотей мог бы из него выйти, каких в тягуновской-то родове и не бывало… Потанин заинтересовался мальчиком. Пообещал, вернувшись из экспедиции, непременно с ним заниматься. И слово сдержал. Антоша Тягунов был теперь частым гостем у Потанина. Занимался он охотно, с большим усердием. Плату же брать за обучение Потанин отказался, чем смутил и растрогал до слез кузнеца. «Ну, Григорий Николаич, век не забуду вашей