Звон испугал князца. Он откинул воротник шубы, повернул голову, узко щуря глаза и тревожно поглядывая на деревенский погост, бугрившийся неподалеку, в леске, крутыми сугробами. Ямщик выпростал из собачьей мохнашки руку, размашисто перекрестился: «Многие лета государю нашему…» И лукаво поглядывал на князца.

Звонили по случаю дня воцарения Бориса Годунова. И князец Тоян, проведав про то, успокоился: он ехал с великою просьбой к царю, и праздничный звон, заставший его в пути, был добрым знаком… Ямщик, натянув вожжи, погонял коней и напевал что-то веселое, озорное. Тоян прислушивался, не понимая смысла, и думал о своем: как там, в Сибири, его люди, маленькое племя сибирских татар-еуштинцев? Страдает оно, это племя, от постоянного притеснения ближних и дальних иноплеменников — то киргизы, калмыки, то остяки… Никакой обережи. И уж осталось еуштинцев совсем немного, а ведь еще на памяти князца насчитывалось раза в три больше… Один выход: просить защиты у московского царя. Но как-то примет его русский царь? Да и примет ли, захочет ли разговаривать, слушать ясашного князька?..

И думы эти, сомнения не покидали князца до тех пор, пока дня через три или четыре после приезда в Москву не пришли за ним и не повели в Золотую палату, где ждал его царь. Богатство и благолепие Кремля поразили Тояна, смутили. А когда он увидел царя, с ликом строгим и бледным (царь не совсем был здоров, мучился в эти дни подагрою), в бархатной порфире, усыпанной жемчугами да алмазами, будто сибирское небо звездами, и вовсе растерялся, ноги подкосились, и пал князец на колени, упираясь ладонями в пол.

— Поднимись, — велел царь. — Негоже так: коли с добром пришел, добром и встречен будешь.

Толмач быстро-быстро заговорил. Тоян встал и уже без прежней робости посмотрел на царя. Сказал:

— Великий государь, лучшие люди, провожая меня, велели бить челом и просить принять еуштинцев под высокую твою руку…

— Отчего же еуштинцы пошли на поклон к русскому царю? — спросил Годунов, с интересом разглядывая сибирского князца. Был тот роста невысокого, но широк в кости, приземист, скуласт и смуглолиц, смотрел прямо и открыто, что выказывало непритворность, искренность его намерений.

— Один палец, — отвечал осмелевший Тоян, — это еще не рука. Нам, великий государь, нельзя дальше беззащитными оставаться. Помоги.

— Кто же вам чинит притеснения? Кучума уже нет, побил его Воейков… Или Сибирь тесна, не хватает земли-угодий на всех?

— Земли много, да мира нет, великий государь, на той земле. Потому и просим: вели поставить в вотчине нашей, на реке Томи, крепость. И нас, еуштинцев, прими под свою руку. А когда примешь, — добавил, — и мы станем твоею рукой, почием воевать всех твоих непослушников…

— Добро, — кивнул Годунов. — А велико ли число непослушников по Сибири?

— О! — воскликнул Тоян и руки развел в стороны сколь мог, показывая тем, как велика и неохватна земля сибирская и как много на ней обитает разноплеменных народов.

— Добро, — молвил вторично Годунов. — Крепость поставим. Наподобие Сургута или Верхотурья. Быть посему!

И крепость была возведена в то же лето, с июня по сентябрь 1604 года, вот здесь, на Воскресенской горе, и названа — Томской. Сколько времени прошло с тех пор! Но что изменилось? — думает Ядринцев. И Кучума давно нет, побил его Воейков, это верно… А Сибирь все никак не может вырваться из тьмы непроглядной, пробиться к свету. И хотелось заглянуть сквозь время — не в прошлое, а в будущее, которое берет начало в только что народившемся, сегодняшнем дне, а значит, и от него, Ядринцева, зависит…

4

Лето сибирское в самой высокой поре. Заколосились и зацвели травы, созрели ягоды, да и те, что не поспели еще, налились уже соком, грибной запах мешался с духмяным запахом луговых и лесных цветов, огрузневшего папоротника, молодого хмеля… Солнце в полдни забиралось под самый купол неба и пекло нещадно. Кромка леса, луга и даже болото, с желто-ржавыми мхами по закраинам, опасно тлели и дымились. И в лесу в эту пору, точно в жаркой бане, пахло распаренным березовым листом… Прошумевший скоротечно дождик не смог потушить этого пожара. Тучка пронеслась, точно парус по морю, и небо, выгоревшее до белизны, опять дышало зноем. Трава мгновенно высохла, отряхнув с себя дождевую влагу, и тонкий звон плыл над лугами… Паслись неподалеку спутанные кони. Пестрели там и сям разноцветные пологи, виднелись телеги, дрожки, ходки, дымились самовары… Повсюду звенели голоса. И восхитительный женский смех доносился от реки.

Прибежала Катя, веселая, с загадочным блеском в глазах. В руках у нее снизки земляники — на длинных стеблях травы…

— Посмотрите! — радостно, нараспев говорит Катя, вытягивая перед собой руки. — Посмотрите, какая спелая… Николай Михайлович, хотите земляники? Зря вы со мной не пошли. Там ее столько — глаза разбегаются…

— А почему только Николаю Михайловичу? — не удержался от ехидного замечания Глеб. Катя и ему протянула:

— Пожалуйста, дорогой братец! Хватит всем. Дмитрий Львович, папа, берите, прошу вас.

Подошла Елена Егоровна, медлительно ступая по траве, Катя и ее угостила, всех оделив спелой, душистой земляникой.

— Ах, какая прелесть! — нахваливал Кузнецов, снизывая с травяного стебля ягодку за ягодкой, звучно причмокивая и жмурясь от удовольствия. — Никогда не видывал такой крупной да красной… Где это вы, Катенька, насобирали?

— Нравится? — улыбалась довольная Катя. — А кто не хотел ехать сегодня, не вы ли, Дмитрий Львович?

— Каюсь, душенька. И в жизнь бы себе не простил — такой красоты не увидеть!..

— Погодите, — обещал Фортунат Петрович, — вот я вас как-нибудь на дупелей поведу… Уедем за Басандайку, там увидите настоящую красоту. Богата сибирская природа, что и говорить, — продолжал он спустя минуту. — Смолоду мне довелось походить по тайге да горам, когда с Федотом Иванычем Поповым золото искали…

— Нашли? — спросил Глеб, иронически посмеиваясь.

— А то как же! Первое рассыпное золото Сибири…

— Отчего же ты уступил его Поповым да Тупольским?

— Каждому свое, — многозначительно отвечал Фортунат Петрович. Елена Егоровна с улыбкой слушала мужа. И Ядринцев, глядя на нее, отметил про себя, что годы как бы и не коснулись этой прекрасной женщины — как и раньше, была она красива и молода… Он перевел взгляд на Катю, точно сравнивая, и не мог не заметить, что Катя была похожа на мать, лицом и статью, манерой держать голову, слегка откидывая назад, щурить глаза…

— А впрочем, золото и не может сделать человека счастливым… — философствовал Глеб. — Но что же тогда приносит человеку счастье и полное удовлетворение? Борьба? Но борцов так мало. Любовь? Но любовь — это не более, как иллюзия…

— Понимаешь ты!.. — махнул