Всякое свободное мгновение своих дежурств она теперьпроводила рядом с ним, вглядываясь в знакомые черты, слушая все то же тихоебормотание. Бред юноши приобретал все более осязаемые черты. Теперь Ангелиназнала, что его «лодка-самолетка» и впрямь имеет вид огромной ладьи с крыльями,плывшей по синим волнам небесного океана. По двадцать человек сидят вдольбортов, управляя этими крыльями, а вместо паруса над лодкой поднятогромный-преогромный шар, наполненный горячим воздухом. И еще в бреду все чащезвучало название какой-то деревни – Воронцово – и два имени: Ростопчин иЛеппих.

Ангелина не знала, кто такой Леппих и где находитсяВоронцово, однако фамилия всесильного московского губернатора заставила еенасторожиться. Это уже мало походило на безумные видения, и Ангелина решилазавтра же привести в госпиталь деда, чтобы и он послушал все эти странныеслова, однако бред внезапно прекратился. Наступил кризис. Сутки раненыйпролежал пластом, молча, смертельно бледный, с закатившимися глазами, иАнгелина то и дело подносила к его губам зеркальце, пытаясь уловить слабоедыхание.

Лежащие по соседству раненые поглядывали на нее встревоженнои участливо. Кто-то пытался шептать слова ободрения, кто-то молился, кто-тотяжело, сочувственно вздыхал, и только черноглазый бородач, который никак немог простить причиненного ему бредом беспокойства и того, что «этого губошлепа»положили на самое лучшее место, у окна, не стесняясь, выражал свою радость, чтоуж завтра-то он займет освободившийся «на воздушке, на солнушке» топчан.

Ангелина едва сдерживалась, чтобы не обрушить на его головупроклятия. Злая тоска брала от этого назойливого, злобного бормотания! Она такстаралась смирить неправедную ярость, справиться с собой, но вдруг забыла обовсем на свете, едва не вскрикнув от неожиданности: на ней остановилсявнимательный взгляд серо-голубых, на диво ясных глаз. Умирающий очнулся! Онпришел в себя! Он вернулся из своего далека! И, вся во власти безмерного,необъяснимого счастья, Ангелина схватила его за руку и, едва пробившись сквозькомок в горле, пробормотала:

– Как тебя зовут?

Будто именно это сейчас было самым главным!

* * *

Его звали Меркурий. Потом, позже, когда смерть и впрямьотступилась от него – неохотно, медленно, – Ангелина спросила, почему егоназвали в честь римского бога и вестника богов. Меркурий усмехнулся:

– Нет. Мой святой – мученик Меркурий Смоленский, воин.Слыхала о нем?

Ангелина пожала плечами, и тогда Меркурий поведал ей быль орусском ратнике, в одиночку побивавшем несчетные полчища татар, подступавших кСмоленску во времена достопамятные. После одной такой битвы Меркурий нес ночнуюстражу, но сморил его сон, и как раз в эти роковые минуты подкрались к немувраги, навалились всем скопом и обезглавили. Татары не сомневались, что ужтеперь-то путь на Смоленск им открыт. Но пока они упивались предвкушениемпобеды, мертвый Меркурий встал и, держа в руках свою отрубленную голову,двинулся потайной, короткой тропою к городу. Он дошел до ворот, и голова егокровавым языком провещала тревогу, после чего Меркурий безжизненно рухнулназемь. Но защитники смоленские уже пробудились, изготовились к обороне – истоль удачно отбили вражий натиск, что татары надолго зареклись покушаться наСмоленск, где и погребены были святые мощи Меркурия-воина.

Ангелина с внутренней дрожью выслушала этувозвышенно-странную историю и долго потом не могла смирить биения сердца, какбудто некие опасные, почти смертельные тайны развернулись пред нею – и не былосил отвести от них взора. Так и во всем облике Меркурия было для нее нечтонеотразимо влекущее и вместе с тем отстраняющее – непостижимое, чарующеесочетание, подобное блеску солнца на ледяной глади реки. И в его взглядеАнгелина тоже видела почти мучительное влечение к ней как к женщине – иотрешенное спокойствие схимника, воспретившего себе всякую надежду на счастье.

И все же они сдружились. Меркурий даже поведал Ангелинетайну своего происхождения: молоденькая крестьянка в муках родила его у стенмонастыря – и умерла. Монахи подобрали никому более не нужное дитя, окрестилиего по имени святого мученика, коего поминали в тот день, и Меркурий выроссреди них вполне готовым для монастырской жизни, однако два года назад – емуедва исполнилось семнадцать – скончался ключарь [45], брат Арсентий, и передсмертью призвал господа в свидетели греха своего: оказывается, именно он, тогдаеще просто смиренный инок Арсентий, сбился с пути истинного и сбил с негокрасавицу Татьяну, а потом, убоявшись содеянного, бросил ее на произвол судьбычреватою, так что монастырский приемыш Меркурий – чадо греха и его, Арсентия,сын.

Эта история потрясла юношу и странным образом отвратила егоот монашеской стези. Он ощущал себя сосудом скудельным, средоточием неистовыхстрастей. Он мечтал о страданиях для искупления греха, доставшегося ему понаследству, а потому, прибавив себе недостающие лета, с восторгом предложилсебя в рекруты взамен сына хозяйки того дома, где как-то раз остановился наночлег во время своих странствий. Началась война. Полк, где служил Меркурий,стоял под Москвою – об этой поре своей жизни Меркурий почти не упоминал, – потомспешно был двинут на фронт. В первом же сражении Меркурий, тяжело раненный, ужене сомневался в скорой своей кончине, но, вдруг очнувшись и увидев прямо передсобою синие девичьи глаза, исполненные тревоги, почувствовал, что господьпростил ему родительский грех и в знак этого послал своего ангела. Ангелина спервого взгляда растрогала его сердце, по природе впечатлительное, а узнав ееимя, Меркурий взглянул на нее с каким-то суеверным ужасом – и Ангелина вновьощутила некую странную, необъяснимую связь меж их душами и судьбами.

Впрочем, это все были только чувства, ощущения, догадки.Наяву в Меркурии не было ничего мрачного: ну, ранен, ну, изнурен, а духом бодр,нравом покладист, приветлив, поддерживает излюбленные рассуждения старого князяИзмайлова о том, что, слава богу, Кутузов в армии, продли господь его жизнь издравие, вместе с соседями он пел даже разудалую частушку профранцуза-супостата:

Летит гусь

На Святую Русь,

Русь, не трусь.

Это не гусь,

А вор – воробей!

Русь, – не робей,

Бей, колоти

Один по девяти!

Однако чуть Меркурий пришел в сознание, он как бы напрочьзабыл о «лодке-самолетке», образ которой неотступно преследовал его в бреду.

Общение с ним было приятно не только Ангелине. Удостаивалиего своим вниманием и сестры из офицерской палаты, особенно Нанси, и даже – чтобыло всего поразительнее! – сама мадам Жизель.

* * *