В этот раз, заново став свидетелем разговора хозяйки с её дальним отцом, Настасья решила рот свой не открывать и вовсе не показывать своего сочувствия к этим порушенным меж роднёй делам. Почуяла, что на этот раз с рук не сойдёт, что может навлечь на себя недовольство и даже огрести попутное гневное слово. И как в воду глядела: после той неприятной беседы Евгения какое-то время смотрела через неё как через порожнее место из прозрачного стекла. Отсюда следовало, что тема про папу с этого дня становилась для домработницы окончательно закрытой. Ей даже и самой интересно стало, что же за человек такой на той стороне телефона, который исхитряется такую отповедь дочке задать.

Что-то со всем этим было не так, не укладывалось в привычную картину ссоры или простой взаимной ненависти, какие частенько случаются у родных людей. У неё таких людей не было, у неё были только сами они и больше никого: Царёв и эта Цинк, почему-то не ставшая Царёвой, а так и оставшаяся при своей дурной, ни приведи Господи, девичьей фамилии.

Когда начались первые схватки, всё было готово, под орех. Настя с водителем осторожно спустили Евгению Адольфовну к машине, и та отбыла рожать. Самого не было, сидел пообыкновению на пусковом, ждал сразу двух событий, не зная, какое из них наступит раньше: благополучное разрешение супруги от бремени или успешный запуск очередного носителя – не допускал при этом ни малейшего отклонения параметров ни там, ни тут. Оно и вышло, как задумал: это было редкое по совпадению двойное счастье: носитель улетел, унося с собой очередную станцию и вскоре достиг заданной точки, совершив мягчайшую посадку. Супруга же разродилась девочкой, Авророй Павловной Царёвой, здоровенькой, желанной, не выходящей из рамок стандарта и имеющей на выходе 51 сантиметр длины и 3300 грамм драгоценной живой плоти.

С этого дня жизнь в их высотной квартире стала другой. Царёв, как только приземлился в Чкаловском, ринулся не в подмосковный ЦУП, как поступал раньше, а домой. Ворвался, задыхающийся, пролетел по коридору, почти не касаясь ногами паркета: увидел, замер, протянул руки, стал ждать, пока поднесут и покажут. Аврошка спала, но Женя осторожно вынула ребёнка из кроватки и передала мужу. Тот взял младенца, как берут драгоценную античную вазу высочайшей хрупкости, и затих. Чувствовал разве что слабый сердечный перестук, отдающийся во всё тело сразу, и отдельно от него – биение жилки в районе левого виска. Раньше, до ареста, у него, бывало, слабо пульсировало ещё и справа на шее, в том месте, где располагается сонная артерия, но потом, в 38-м, когда допрашивали и пытали, следователь Чапайкин, из особистов, со всего размаха ударил графином по скуле, и в результате искалечил часть полости рта, саму скулу и край гортани. Правда, заметить дефект можно было, только если внимательно приглядеться и озадачиться происхождением такой особенности строения лица Павла Сергеевича. Сейчас всё это уже не имело никакого значения, он держал в своих руках дочь и знал, что никакие станции и корабли его, будь они с людьми на борту или беспилотные, куда бы они ни направлялись и какую бы самую непостижимую задачу ни пытались для человечества решить, всё равно никогда не сравнятся с этим чудом природы, которое сам же и сотворил, без каких-либо предварительных расчётов, осторожных проб, досадных ошибок и неизменных разочарований. Потом бережно, чтобы не сделать чего не так, передал девочку матери. Сказал:

– Вот высадимся когда, попрошу для неё кусочек лунного грунта доставить, но только не от автомата, а чтоб, скажу, руками забирали, лично попрошу кого-нибудь из орёликов своих.

Дальше жизнь их пошла, мало отличаясь от той, которой живут счастливые родители, когда на глазах у них нормально растёт и правильно, без любых видимых отклонений, набирает вес здоровенький и ужасно улыбчивый ребёнок. Настасья, одолев первые удивления от этой маленькой, появившейся в доме как ещё один царёв подарок, вскоре уже иначе, как и на самом деле, подарком для себя девочку не рассматривала. Когда-то жизнь обделила Настасью, обойдя её сбоку: оттого, наверно, маленьких вокруг неё не имелось никаких и никогда. Мать родила её одну, к тому же так и не смогла потом что-нибудь вразумительное донести ей насчёт чьего-либо отцовства: больше отмахивалась или просто прижимала к своим тяжёлым материнским грудям.

Домишко располагался в голой степи: полустанок, обслуживающий проходящие составы, кроме пары утлых строений, угольного склада да водокачки, не имел более ничего, за что можно было весело зацепиться глазом, какие уж там деточки, у кого? Играла всё больше в камушки, подсыпала их под колеса паровоза и ждала, как выстрелят они после крошкой. Учиться стала – за пять километров, ногами, в село: уставала так, что падала – оттого и ученье шло не в радость, а то бы, глядишь, и сама теперь инженерила, может, где, а не в работницах состояла или бетонщицей в те никчемные годы. В общем, всему обучались вместе с Евгенией. То обернуть надо, пелёночкой, помягчей, и чтобы сухая вся была. Сосочку подсунуть, когда выпадет, одеялко поправить, слюнявчик под кашку не забыть накинуть, ночью лишний раз подняться, глянуть, как сопит и не надо ли чего, кроме того, что и так сделали.

Сначала трудновато было, без опыта, а потом пошло, пошло-поехало, заладилось, привыкли обе, будто заранее знали теперь, какое дело сделать: даже, бывало, что и не сталкивались у кроватки, чуяли одна другую за квартирную версту. А время прошло, так выпросила у Евгении, чтобы уже совсем кроватку к ней перевести. Чтоб ночью вставать без никого. А они пускай отдыхают, им нужней, тем паче у хозяина снова чего-то не заладилось. Пришёл убитый, стал своей сообщать про горе это, а она тот разговор через неприкрытую в спальню дверь слыхала. А на другой день уже и по радио объявили, и по новостям диктор в телевизоре обращение зачитал голосом замогильным, что разбился живой человек, какой на корабле «Союз-1» летал, насмерть разбился, когда обратно садился, но как надо не сел, парашют не распахнулся, завязки какие-то подвели. Владимир, вроде, или Валентин, а какой, не запомнилось ей, кроме того лишь, какой портрет у него приятный на вид и мужественный, хоть и покойник теперь, ужас просто. Вот так отправят тебя неизвестно куда непонятно на чём, и Бог знает для чего, а после мёртвый вернёшься – и ку-ку.

Жалко было смотреть на Павла Сергеича – убитый ходил, хоть и живой. Почти не кушал и дома мало бывал, они там всё решали, разбирались, думали про этот случай.

Женя, поразмыслив, не стала возражать, чтоб перевести Аврошку в комнату к Настасье: за всё то время, пока они совместными усилиями поднимали ребёнка, она полностью обрела у Жени доверие. И сама по себе чистюлей была, и точно так же к маленькой относилась. Переживала порой за ребёнка до лёгкой трясучки в руках, и это не могло укрыться от настороженных Жениных глаз. Да и сам Царёв, то остававшийся в супружеской спальне на всю ночь, то оправлявшийся ночевать в кабинет, теперь уже мог беспрепятственно ночевать с женой, не беспокоясь насчёт любого волнения для обоих.

Он уже привык к тому, что его Женюра, не страдающая, как это нередко бывало с ним, никакой бессонницей, мерно дышит рядом, совершенно не думая о том, что, переворачиваясь с боку на бок, он может задеть её локтем или невзначай закинет свою ногу на её. Настю за все годы, пока пользовался ею как подходящим средством сбросить накопленное раздражение или поддержать накоротке избыточную радость, оставил у себя в постели на всю ночь лишь однажды, в день, когда Первый успешно вернулся с орбиты. Первого ожидали там же, откуда стартовал, в казахстанской степи, но орбита оказалась выше расчётной на 40 километров, и потому изменилась дальность и время полёта. Он хотел тут же – на самолёт и туда, к месту непланового приземления, но поразмыслил и не стал этого делать, первый раз в жизни испугался за сердце. Вдруг, подумал, лопнет к чёртовой матери: оно у него уже в тот год ныло всё, ныло, часто не давая запустить мозги на полную силу. Тогда он и решил таким дурацким способом отметить чумовую радость, ну просто совсем не хотелось в эту великую ночь оставаться одному: знал, что всё равно не заснёт, нервы не позволят, весь этот буйный его адреналин просто не даст лежать спокойно с закрытыми глазами. Так пускай хотя бы Настюха прижмётся и побалабонит про своё, раньше никогда не вызывавшее у него даже малого ответного интереса.