В те дни, когда я узнал то, что рано или поздно должен был неизбежно узнать, я опять обнаружил анонимку, которую сам же недавно и написал. Значит, Амалия не порвала ее и не выбросила. Теперь, когда все и так выплыло наружу, она снова кинула бумажку в почтовый ящик. С какой целью? Вряд ли Амалия догадалась, что записку состряпал я.

Я принес находку домой и показал ей, прикинувшись дурачком.

Она пожала плечами, прикинувшись дурочкой.

Я еле сдержался, чтобы не врезать ей по физиономии.

Она, вне всякого сомнения, еле сдержалась, чтобы не выколоть мне глаза штопором.

29.

Возможно, ненависть, которую мне доводилось испытывать на протяжении жизни, была далеко не лучшего качества. Я ненавидел часто, но вспышками, иногда даже с ленцой, хотя, если уж говорить честно, то и не без удовольствия. Наши современные законотворцы изобрели так называемое преступление на почве ненависти. Скорее всего, они имели в виду терроризм или нечто подобное, но судите сами, можно ли провести четкую границу между общественной и частной сферами? Не хватает только, чтобы закон, принятый Конгрессом депутатов, запрещал мне ненавидеть директрису школы. Уже на следующий день я взял бы плакат и в знак протеста цепью приковал бы себя к колеснице богини Кибелы[17]. Сегодняшние правители пытаются принимать ограничительные меры, чтобы управлять нашими чувствами, как если бы речь шла о правилах дорожного движения. Поэтому к сегодняшним временам я отношусь с долей брезгливости.

Моя ненависть, за некоторыми исключениями, напоминала угли, тлеющие на поверхности, когда внизу еще ярится пламя. Сомневаюсь, что ненавистные мне люди знали, как сильно я их ненавижу и за что именно. Иногда внезапный приступ ненависти обрушивался на меня, даже если я находился с кем-то из них во вполне мирных отношениях, – скажем, в тот миг, когда целовал кого-то в щеку или дружески обнимал. Я выдавливал из себя улыбку, хотя по моим венам уже несся поток раскаленного металла. Но мне так и не удалось окончательно определить для себя: а вдруг то, что я чувствую, это больше обида, чем ненависть? В любом случае ненавижу я молча, вдумчиво и скрытно. Такая ненависть выполняет функцию самозащиты, по мысли Фрейда, который считал, что ненависть опирается на инстинкт сохранения собственного «я». Иными словами, я никогда не позволю себе выкрикивать оскорбления, швырять тарелки в стену или размахивать ножом.

Оглядываясь назад, хочу признаться, что на протяжении своей жизни вроде бы должен был испытывать ненависть куда чаще – или, по крайней мере, более остро. Неправда, будто ненависть унижает ненавидящего, роняет его достоинство, угнетает или нагоняет тоску и лишает сна. Надо отличать одни виды ненависти от других. Есть, безусловно, такие, что грызут тебя изнутри. Но есть и такие, что доставляют удовольствие, если ты осмотрительно и чутко управляешь ими. Именно их в моем случае я старался культивировать с тихим упорством – и себе во благо.

Теперь, когда я принял решение добровольно уйти из жизни, хотелось бы раз и навсегда объяснить: поводов для ненависти у меня было очень много, но я их игнорировал, поскольку проблема тут носила не количественный, а качественный характер. Я никогда не умел держать в узде эмоции. Поэтому бурные страсти быстро утомляют меня – как собственные, так и чужие. Некоторые коллеги по школе считают меня интровертом. Они просто не желают понять, что мне с ними скучно – вот почему мое лицо редко выражает живой интерес, и я, может и невольно, веду себя слишком замкнуто, а также избегаю лишних разговоров.

И вот еще что надо добавить: я не могу ненавидеть незнакомых людей. Хромой, например, люто ненавидит кучу разных политиков, спортсменов, актеров и знаменитостей обоих полов, о существовании которых ему рассказала пресса. Он с дикой злобой разносит их в пух и прах и желает им всяческих бед. Я так не умею. Мне для настоящей ненависти необходимо человека видеть. Когда мой друг заявляет, что не выносит нынешнего председателя правительства, с которым лично никогда не встречался и который, по его же словам, «в близком общении может оказаться вполне приятным парнем», я Хромого не понимаю. Для меня не существует и той абстрактной ненависти, о которой писал Франсиско Умбраль[18], то есть беспричинной ненависти ради ненависти. У моей всегда есть реальный повод. Она начинается со взгляда, или запаха, или слова, а потом развивается до соответствующих лично мне размеров. В Испании есть люди, ненавидящие Испанию. Такая ненависть (или любовь) была бы мне чересчур велика, она сползала бы с меня со всех сторон или накрыла бы как огромный колокол.

30.

Своего отца я по-настоящему возненавидел после его смерти. Раньше мне не хватало на это смелости, ее не хватало даже на тайную ненависть, поскольку чудилось, будто он способен читать мои мысли. Главным было держаться от него на должном расстоянии, но я боялся его не как деспота, от которого ждешь беспредельной жестокости. Нет, рядом с ним меня переполняло сознание собственной никчемности и невезучести. Это чувство разъедало душу и только крепло, когда отцу вдруг случалось проявить ко мне дружелюбие. Я терзался мыслью, что он может подумать, будто я готов притворяться, чтобы заслужить его улыбку, одобрительный хлопок по плечу или доброе слово. Я испытывал к отцу страх с прожилками восхищения и, пожалуй, любви. Пока мы не похоронили его, мне трудно было понять, сколь пагубную роль он сыграл в моей судьбе. До сих пор я стыжусь не того, что боялся отца, а того, что не сумел перенять у него приемы, которыми он внушал страх окружающим. Больше всего я ненавижу отца за то, что я не такой, как он. Мне никогда не удалось бы ни занять его место, ни распространять вокруг такую же плотную и мощную тень. Это очевидно. Но тут надо пояснить: я хотел бы быть не таким, как он, а стать им самим, в точности им самим – носить его вельветовый пиджак, иметь такие же желтоватые усы, так же презирать всякие нежности, и чтобы от меня исходил тот же запах – тогда он мне не нравился, а теперь я горько тоскую по нему. Я был старшим сыном в семье, и, видимо, мне вменялось в обязанность заполнить пустоту, которая образовалась в нашем доме после смерти папы. У меня это не получилось. У Раулито, по счастью, тоже, иначе я оскорбился бы до глубины души.

Ни я, ни брат не обладали личностью нужного масштаба, чтобы хотя бы примерить на себя роль нашего отца. В его присутствии мы никогда не отважились бы даже на робкую попытку бунта. Моя ненависть к отцу – это посмертная ненависть, она помогает вообразить, будто я наконец-то вскарабкался на заданную им высоту – и он не может сбросить меня вниз одним своим взглядом или суровым молчанием. На самом деле себя-то мне обманывать незачем: ненависть к отцу – это чистая и благородная ненависть, какая бывает между мужчинами разного возраста и разного положения. Такое вот воздаяние по заслугам со стороны приниженного создания по отношению к человеку, который и сам себя ненавидел. Иногда, когда я принимаюсь раздумывать о всякой ерунде личного свойства, мне начинает казаться, что папа гордился бы этой ненавистью, ведь она очищает мои воспоминания о нем от горечи и, на взгляд более или менее доброжелательных судей, могла бы считаться свидетельством психической устойчивости его старшего сына. Одним словом, из всех моих ненавистей именно эта, обращенная на покойного отца, вне всякого сомнения, доставляет мне наибольшее удовольствие. И сейчас, трудясь над этими заметками, я наливаю себе рюмку коньяку, чтобы выпить за нее. Ведь обычно случается так: умирает кто-то из членов нашей семьи, и мы сокрушаемся, что позволили ему уйти, не успев высказать, как сильно его ненавидели или любили. Или ненавидели и любили по очереди. Мне жаль, папа, но я ни разу не отважился посмотреть тебе в глаза, положить руку на плечо и сказать спокойным и твердым голосом, что ты очень странный тип – наполовину бог, наполовину скотина.