31.

Самая закоренелая ненависть в моей жизни – это ненависть к брату. Самая последовательная или ортодоксальная, если воспользоваться определением Кастильи дель Пино[19], который в своем исследовании, попавшем мне в руки несколько лет назад, отождествляет ненависть с желанием уничтожить ее объект.

Почему мы ненавидим того или иного человека? Потому что он нам противен, или он становится нам противен, потому что мы его возненавидели? Что касается моего брата, то тут для меня такой дилеммы не существует. Скорее всего, речь идет о случае, когда следствие порождает собственную причину. Иначе говоря, следствие, вероятно, и является причиной причины, как причина является следствием следствия. Выражая свои мысли с помощью таких вот словесных кульбитов, типичных для философов-любителей, я вдруг чувствую себя так, словно веду урок в школе.

В своей работе Кастилья дель Пино приходит к выводу, с которым я не могу согласиться, хотя не исключаю, что просто плохо запомнил ход его рассуждений. Он пишет, что человек не должен ненавидеть того, кого считает ниже себя, иначе это поставит под угрозу цельность его собственной личности. Так вот, за всю свою жизнь я ни на секунду не переставал видеть в брате существо ниже меня самого и при этом ненавижу Рауля до такой степени, что готов радоваться его несчастьям. В детстве я постоянно желал ему смерти. Просто мечтал, чтобы он навсегда исчез из моей жизни. Чтобы родители определили его в интернат или отдали на усыновление в другую семью. Но предпочтительной мне до сих пор видится все-таки смерть, и как можно более мучительная.

Помню, в детстве я молился ночами, чтобы Раулито умер от лейкемии, как, по слухам, умер один мальчик из нашего района. Мне бы доставило тайное удовольствие присутствовать на похоронах маленького брата, подойти к краю могилы и бросить на гроб горсть земли с мелкими камешками. Я часто говорил ему примерно следующее:

– Ты скоро умрешь. Может, через неделю тебя уже положат в гроб. А гроб, он такой тесный, что ты не сумеешь там даже пошевелиться, и маму с папой звать будет бесполезно – твоих криков все равно никто уже не услышит.

И я продолжал стращать его, пока он не пускался в рев.

Разумеется, сегодня моя вражда к нему поутихла, и это, как я уверен, объясняется тем счастливым обстоятельством, что мы с ним редко видимся. По негласному соглашению мы стали друг друга избегать.

Ненависть, которую я испытываю к брату, корнями уходит в природу. Я ненавижу его за то, что он родился, что своим присутствием и своим плачем отнимал у меня внимание родителей. Нельзя сказать, чтобы между нами произошел какой-то конфликт, после которого мы невзлюбили друг друга. Я никогда не прощу Раулю главную обиду – то, что он стал моим братом. Я бы запросто мог почувствовать симпатию к такому человеку, как он, будь Раулито моим соседом или коллегой по работе, а не появился на свет из того же материнского лона, что и я.

Позднее его полнота, очки, писклявый мальчишеский голос лишь усиливали ту бессознательную ненависть, которую я почувствовал, как только увидел брата в первый раз. Мама позволила мне подержать младенца на руках, и я тотчас подумал, как хорошо было бы его уронить. Иначе говоря, отнюдь не внешний вид явился главной причиной моей неприязни. Я наверняка относился бы к нему не лучше, будь он худым и красивым. Все дело тут в наших кровных узах.

Мне хотелось залезть к нему в колыбельку и удушить его. Годы спустя я воспользовался тем, что остался дома один, достал альбом с семейными фотографиями и ножницами изрезал все, где присутствовал Раулито. Мама с папой только через несколько месяцев обнаружили следы моего преступления. И сразу поняли, чьих это рук дело. Папа пустил в ход свой устрашающий взгляд и быстро вытянул из меня признание. Этот взгляд подействовал сильнее, чем три материнских затрещины. Я был отправлен в постель без ужина. Думаю, ни мать, ни отец не поняли смысла моего поступка, не поняли, какой бедой могло обернуться наказание. В ту ночь я обдумывал, как бы перерезать Раулито горло нашим кухонным ножом с зазубренным лезвием. Иногда больное самолюбие подкидывало мысли о самоубийстве, чтобы таким образом отплатить родителям за обиду – за то, что навязали мне братца. И я не столько думал о том, огорчит их или нет моя смерть, сколько хотел создать им проблемы.

Шли годы, и ненависть к Раулито приняла новые формы – злобы там заметно поубавилось. Я обнаружил в нем ответную ненависть, и с тех пор ненавижу брата за то, что он ненавидит меня. Как правило, свои чувства он выплескивает, с возмущением принимаясь перечислять мои давнишние прегрешения.

Однако по выражению лица Рауля можно догадаться, что ему этого мало. Я читаю на нем страстное желание увидеть, как сама жизнь накажет меня, послав на мою голову разного рода несчастья, беды и напасти…

И тем не менее в последние годы – возможно, под влиянием жены и дочерей – он предпринял кое-какие попытки к сближению. Всякий раз они сводились к вялым проявлениям натужной сердечности, что меня сразу настораживало и в результате лишь укрепляло мою ненависть, поскольку я отказывался поверить в его искренность.

Я знаю, что причинил ему немало – или даже много – зла. Он не раз спрашивал, почему я так обходился с ним в детстве. В ответ я просил у него прощения и ссылался на то, что был тогда слишком мал, но потом сам же называл брата злопамятным.

В душе я считаю, что Рауль вел себя неумно. Если бы он не мешал мне отненавидеть себя, когда мы были детьми, – всласть и в полную силу, – рано или поздно я бы устал от этой ненависти, и потом мы бы с ним до конца наших дней сохраняли сравнительно нормальные отношения. Иногда я вдруг воображаю, что ему, пожалуй, даже нравилось, что я его ненавижу.

1.

Ненависть, которую я на протяжении всей своей жизни испытывал к маме, обычно вспыхивала внезапно и быстро исчезала. И еще эта ненависть не была для меня приятной, а вернее, была совсем неприятной. Она напоминала башмаки, которые тебе слишком велики или слишком малы и в которых далеко не уйдешь.

Самую жгучую ненависть к маме я питал в детстве, но потом, с годами, она стала слабеть, пока почти совсем не притупилась. Во всяком случае, когда я повзрослел, все реже и реже давала о себе знать. Если честно, то и само слово «ненависть» применительно к маме кажется мне перебором. Пожалуй, следовало бы назвать это раздражением, всплесками досады или гнева – и не более того. Хотя, надо признать, мама, преследуя какие-то свои цели, иногда становилась человеком невыносимым – и довольно легко становилась.

Теперь той прежней мамы больше нет. Я бы сказал, что теперь она уже вообще никто. Иными словами, есть лишь состарившаяся телесная оболочка, в которой невозможно угадать умную и красивую женщину, какой мама была раньше. И она вызывает у меня глубокое сочувствие. Если в детстве я в минуты озлобления желал смерти брату, то сейчас искреннее сострадание заставляет желать смерти маме – смерти, естественно, легкой, безболезненной и мгновенной.