Я берусь за другую сторону. Вместе мы помещаем столешницу в разверстую пасть лифтовой шахты. Кай направляет ее вдоль одной стенки, чтобы она не соприкасалась с тросами подъемного механизма, и, уперев в резиновую прослойку с противоположной стороны, обеспечивает некое подобие полочки, закрывающей зияющий провал, потом закидывает рюкзак за спину и надевает лук на плечо. Поставив одну ногу на импровизированный мостик, она проверяет, выдержит ли он ее вес. Меня начинает тошнить, когда на моих глазах она делает осторожный шаг. И еще один, пока, наконец, не оказывается вне досягаемости стен шахты, держась за трос для равновесия.

– Давай же, – говорит Кай дрожащим голосом, – пока я не потеряла самообладание. – С этими словами она обвязывает свободный конец веревки вокруг троса.

Я направляю фонарик в темную дыру под ней.

– Не делай этого, – велит она, с трудом сглатывая. – Не смотри вниз.

– Это безумие. – Я засовываю включенный фонарик в передний карман, направляя луч света в потолок, и, задержав дыхание, осторожно шагаю на стол.

Мы оба замираем, когда он скрипит, слегка прогибаясь под нашим весом.

Я делаю еще один несмелый шаг, стараясь не думать о тридцати этажах под нами, которые, если не повезет, можем преодолеть в свободном падении.

Кай быстро привязывает свободный конец моей веревки к другому тросу – тому, что висит над ее веревкой.

– Это узел трения. Он должен быть достаточно надежным, чтобы удерживать твою стропу…

– Должен быть?

Кай не обращает внимания на прозвучавший в моем голосе надлом.

– Его нужно ослаблять вот так, – поясняет она, демонстрируя технологию спуска. – Соскользнешь на несколько метров вниз, и он снова затянется. Мы не станем торопиться. Если будем спускаться слишком быстро, то веревка перетрется. – Она ждет моего кивка. Меня охватывает паника, когда я понимаю, на что согласился. – Я пойду первой, – продолжает она. – Подожди, пока я тебя позову, а потом спускайся за мной. Медленно, – подчеркивает она.

Кай спрыгивает с платформы и, откинувшись на стропе, соскальзывает вниз на пару метров. Затем ее узел затягивается вокруг троса, останавливая движение вниз. Она кивает мне, одаривая радостной улыбкой, дергает за веревку и начинает спускаться в шахту лифта. Я оглядываюсь на подвал, слушая, как узел Кай затягивается и ослабляется, затягивается и ослабляется, пока ее веревка не исчезает в темноте. Фонарик отбрасывает вокруг меня жуткие тени.

До меня доносится слабый голос. Я наклоняю голову над выступом и понимаю, что звук идет не снизу, а с этажа надо мной. Он становится громче, превращается в грохот сапог, несущихся вниз по лестнице в подвал. Я достаю из кармана фонарик и обеими руками нащупываю выключатель.

– Он в шахте лифта!

Раздается пистолетный выстрел. Я пригибаюсь, и пуля пролетает над моей головой и вонзается в каменную стену, забрызгивая меня осколками. Роняю фонарик, и он падает в шахту. Сам я бросаюсь за ним. Еще один выстрел – и предплечье взрывается болью. Я спрыгиваю со столешницы в зияющую подо мной темноту, прежде чем осознаю, что натворил.

Я падаю, безуспешно пытаясь схватиться за воздух. Моя стропа соскальзывает на несколько сантиметров, потом резко останавливается – в тот самый момент, когда я сжимаю рукой веревку. Сила толчка столь велика, что вызывает дальнейшее падение, и внезапно я снова опускаюсь, обдуваемый холодным воздухом. Веревка скрипит и трется о трос, пока я продолжаю проваливаться в темноту.

Пули отскакивают от стенок шахты над моей головой. Кай выкрикивает инструкции, но я не слышу их из-за выстрелов и визга веревки. Я тянусь к тросу, чтобы замедлить падение, и отдергиваю руки, ободрав кожу с ладоней.

Шахта заполняется запахом горящего нейлона, Кай зовет меня по имени, а я лечу вниз, на катастрофической скорости приближаясь к земле.

Дуг

Я широко распахиваю глаза от резкого стука в дверь моих покоев.

– Доставка еды, – доносится приглушенный голос, грубый, но знакомый. Потираю лицо и, сонный и встревоженный, сажусь на диване, а затем встаю, чтобы впустить Борея. Отставная Зима вкатывает тележку с обедом через порог. Его щеки раскраснелись от ходьбы с северной кухни. – Куда поставить?

Я небрежно машу рукой, показывая этим универсальным жестом, что мне, черт подери, все равно.

– Куда-нибудь, – бормочу я.

Тут распахиваются двери в спальню, и выскакивает Флёр. На ней чистый комбинезон, и она, хмурясь, вытирает полотенцем влажные волосы.

– Там только одна зубная щетка, и я не буду пользоваться… – Ее тирада обрывается, и Борей поднимает взгляд от своей тележки. Вежливо кивнув, он снова опускает голову, фиксирует колеса и снимает серебряные куполообразные крышки с сервировочных тарелок.

Управляющий столовой прочищает горло.

– Позвони на кухню, когда закончишь с трапезой, Дуглас. Я вернусь, чтобы забрать тележку.

Дыхание Флёр учащается, когда старик поворачивается, намереваясь уходить.

– Кронос, – поправляю я его, блокируя выход. – Ты будешь обращаться ко мне именно так, если хочешь сохранить работу.

Понурив голову и вперив взгляд в пол, Борей мямлит:

– Мои извинения, Кронос. Этого больше не повторится.

Я отхожу в сторону. Прижимая к груди влажное полотенце, Флёр наблюдает, как он удаляется, шаркая ногами.

Она вздрагивает, когда я захлопываю дверь.

Возвращаясь на диван, я украдкой заглядываю ей в глаза и неловко перебираю промелькнувшие в них вспышки беспорядочных воспоминаний, но лицо Борея ни в одном из них не появляется.

– Ешь, – говорю я ей, указывая подбородком на тарелки. Мы и так потратили слишком много времени, и я все равно не стану звать Борея обратно. Его предложение вернуться за тележкой явно было посланием для нее.

В животе у Флёр урчит. Кинув полотенце на подлокотник дивана, она бросается к тележке, хватает стакан апельсинового сока и осушает его в четыре огромных глотка. Часть сока стекает по ее подбородку, но она его не вытирает, слишком занятая тем, что накладывает на тарелку веганскую колбасу, фрукты и блинчики, которые поливает щедрой порцией сиропа. Первый блин она проглатывает, даже не дойдя до дивана.

Мне больно на нее смотреть, поскольку я сам не ел по-настоящему уже несколько дней, но постоянное жжение в груди ничуть не способствует аппетиту.

– Прошло всего два дня, как ты вышла из стазиса. Не налегай так на пищу, не то будет плохо, а у меня нет времени ждать, пока ты поправишься.

Флёр начинает жевать медленнее. Ее глаза двигаются взад-вперед, как будто мысленно она производит какие-то подсчеты.

– В стазисе ты провела восемнадцать часов, – добавляю я, отвечая на незаданный вопрос, отчетливо читающийся в залегшей между ее бровями складке. Она хмурится, запихивая в рот еще кусочек, и жадно глотает, прикрывая глаза.