Долгорукой. При этом папа́ нам сказал, что он никому об этом не говорил, нам первым объясняет это, так как не желает ничего скрывать от нас, и потом прибавил, что эта свадьба известна одному графу Лорис-Меликову и тем, которые присутствовали на ней.

Папа́ при этом спросил нас, желаем ли мы видеть его жену и чтобы мы сказали откровенно. Тогда папа́ позвал княгиню Долгорукую в кабинет и, представивши ее нам, был так взволнован, что почти говорить не мог. После этого он позвал своих детей: мальчика 8 лет и девочку Ольгу 7 лет и мы с ними поцеловались и познакомились. Мальчик милый и славный и разговорчивый, а девочка очень мила, но гораздо серьезнее брата. Оставшись у папа́ более часа, мы простились и вернулись домой. Только дома немного пришли в себя после всего нами услышанного и виденного, и хотя я был почти уверен, что так и должно было кончиться, но все-таки весть была неожиданная и какая-то странная!.»

Александр не вписал подробностей. Всем своим видом светлейшая княгиня Юрьевская выражала смущение, поцеловала руку цесаревне, и, скромно потупившись, сказала, что счастлива, но что никогда не позволит выйти из своей прежней роли. Не почувствовать ее фальши было нельзя, Александр произнес через силу: «С того момента, папа, как княжна стала Вашей женой, мы знаем, что нам остается делать…» И, наверное, вспомнил Марию Мещерскую.

Через генерал-адъютанта Д. С. Арсентьева император поставил в известность о новой супруге младших своих сыновей. «Для них это был страшный удар; они питали культ к памяти своей матери, так недавно скончавшейся. Сергей Александрович знал о связи отца, но поставил себе задачей помешать тому, чтобы младший брат его, Павел, что-нибудь узнал об этом», – вспоминала фрейлина Тютчева.

Дочь государя, Мария Александровна, будучи замужем за герцогом Эдинбургским, в письмах к отцу осуждала его: «Я молю Бога, чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к мама́, сумели бы однажды простить Вас». Другие члены царской семьи были обескуражены тем, что Александр Николаевич вступил в брак с Долгорукой, не соблюдя годичного траура по первой жене, в то время как по всей России продолжали служить панихиды об упокоении ее души.

На императора снова готовилось покушение: террористы решили взорвать Каменный мост по Гороховой улице в момент проезда по нему царской кареты. Несмотря на то, что приготовление прошло успешно и мина, сделанная из четырех мешков динамита, была заложена под мост, в назначенную дату 17 августа взрыва не случилось. Существуют разные версии: по одной – опоздал один из террористов, по другой – царь проехал раньше планируемого времени.

5 сентября Александр II подписал удостоверение в том, что министр двора граф Адлерберг вложил в государственный банк 3 302 910 золотых рублей на имя княгини Екатерины Михайловны Юрьевской и её детей. Тогда же в Париж был отправлен заказ на изготовление царской мантии для Долгорукой, – государь не желал тянуть с коронацией. Он решил провести эту осень в Ливадии, и цесаревич по просьбе отца вынужден был отдыхать вместе с ним.

Минни предчувствовала, что это добром не кончится, так и случилось. Юрьевская успела забыть свое обещание не выходить из прежней роли. «Она полагала, что обладает неоспоримыми правами на нас. Но она не находила в нас ничего, кроме простого проявления вежливости. Тогда она стала закатывать сцены. Она была так груба, что даже я позволила себе сказать ей несколько нелицеприятных слов, чтобы напомнить, сколько мы перестрадали из-за нее» (Из дневника Минни). «Я плакала непрерывно, даже ночью, – делилась она в письмах к Толстой. – Саша меня бранил, но я не могла ничего с собой поделать… Мне удалось добиться свободы хотя бы по вечерам. Как только заканчивалось вечернее чаепитие, и государь усаживался за игорный столик, я тотчас же уходила к себе, где могла вольно вздохнуть. Так или иначе, я переносила ежедневные унижения, пока они касались лично меня, но как только речь зашла о моих детях, я поняла, что это выше моих сил. У меня их крали, как бы между прочим пытаясь сблизить их с незаконнорожденными отпрысками. И тогда я поднялась, как настоящая львица, защищающая своих детенышей. Между мной и государем разыгрывались тяжелые сцены, вызванные моим отказом отдавать ему детей помимо тех часов, когда они, по обыкновению, приходили к дедушке поздороваться. Однажды в воскресенье перед обедней в присутствии всего общества он жестко упрекнул меня, но все же победа оказалась на моей стороне. Совместные прогулки с новой семьей прекратились, и княгиня крайне раздраженно заметила, что не понимает, почему я отношусь к ее детям как к зачумленным».

«Сколько раз заставал я цесаревну в сильном волнении, с глазами полными слёз… Она не стеснялась в выражении своего негодования и только удивлялась терпению и спокойствию цесаревича. Маковский в то время делал портрет княгини Юрьевской; нужно было ходить им любоваться. Помню, однажды цесаревна вышла из кабинета государя вся в слезах. Я провожал ее до дому. Она не могла скрыть своего волнения и негодования. На столе у нее вижу книгу «Mадам Дюбарри». Я обратил на нее внимание. Она говорит, что читать нечего, и что у нас такая Дюбарри налицо! После одного объяснения государь до того разгневался, что крикнул цесаревне, что если она не хочет его слушать как тестя, тогда он приказывает ей, как государь! Княгиня Юрьевская не переставала натравливать государя. Случайно я наткнулся на ее детей; видел я, как сын ее, Гога, бросился обнимать цесаревича довольно неестественно. Можно сказать, что семейный быт царской семьи представлял собой ад. Цесаревич придумал охоту на Чатырдаге, куда отправился с цесаревной на несколько дней в Космодемьянский монастырь, чтобы быть подальше от Ливадии» (С. Д. Шереметев).

По возвращении в Петербург Александр написал брату Сергею в Италию, где тот отдыхал вместе с Павлом: «Про наше житье в Крыму лучше и не вспоминать, так оно было грустно и тяжело! Столько дорогих незабвенных воспоминаний для нас всех в этой милой и дорогой по воспоминаниям о мама́ Ливадии! Сколько было нового, шокирующего! Слава Богу для вас, что вы не проводите зиму в Петербурге; тяжело было бы вам здесь и нехорошо. Ты можешь себе представить, как мне тяжело все это писать, и больших подробностей решительно не могу дать ранее нашего свидания, а теперь кончаю с этой грустной обстановкой и больше никогда не буду возвращаться в моих письмах к этому предмету. Прибавлю только одно: против свершившегося факта идти нельзя и ничего не поможет. Нам остается