— В Линце, — повторил за мной американец с задумчивым видом. — Это вполне возможно; в этом регионе его в последний раз и видели, так что может вы и правы.

— Вы всё равно только напрасно теряете время. Он никогда не сдастся вам живым, — бросила я чисто из вредности.

Он решил мне угрожать, вот и я хоть чем-то, но должна была ему отплатить. Сержант Мак-Махон взглянул на меня с интересом, впервые за всё время.

— Никогда не сдастся живым, говорите?

— Всё верно. Он скорее убьёт себя, чем добровольно сдастся вам в руки. Его честь офицера для него важнее жизни, — добавила я, надеясь ещё больше его зацепить.

— Признаюсь, я об этом не подумал, — промурлыкал американец, и губы его дрогнули в подобии улыбки, которая совсем мне не понравилась. — И как же мне уговорить его сдаться живым?

— Никак. Он этого не сделает, — я высокомерно дёрнула плечом.

— А вот это мы ещё увидим, — сказал он, заходя мне за спину и неожиданно хватая меня за косу.

— Вы чего делаете?! — закричала я в ужасе, чувствуя, как он режет мне волосы у самой шеи своим огромным армейским ножом.

— Собираю доказательства в подтверждение своих намерений. — Он осмотрел мою отрезанную косу с явным самодовольством, в то время как я, всё ещё не веря в происходящее, трогала неровные концы обкромсанных волос дрожащей рукой. — Я привезу эту прекрасную вещицу с собой на переговоры с вашим драгоценным генералом Кальтенбруннером и вежливо намекну, что если он решит со мной в игры играть, я задушу его подружку — под подружкой подразумеваетесь вы, как вы должно быть уже догадались — вместе с его нерождённым ублюдком — это ведь его ублюдок, как я понимаю? — этой самой косой.

Я молча смотрела на него какое-то время, не в силах подобрать слова из-за шока. И это было их благодарностью за моё сотрудничество и за то, что рисковала ради их разведданных жизнью в течение последних нескольких лет.

— Я никогда раньше не видела такого бездушного чудовища, как вы, — наконец прошептала я, глотая слёзы, со всей ненавистью, что я сейчас к нему испытывала. — А я с нацистами всю жизнь дело имела.

— Я просто выполняю свою работу, миссис Фридманн.

— Да, у них это тоже было любимой отговоркой.

— Я не собираюсь вступать с вами в политические полемики, если вы не против. Мне ещё кое-какого военного преступника надо поймать. Так что, если вы меня извините, я, пожалуй, сейчас же отправлюсь в путь. И спасибо за…помощь, — презрительно фыркнул он, наматывая мою отрезанную косу себе на кулак. — Мои люди сопроводят вас к вашему новому месту проживания.

Он вышел из камеры, и только тогда я закрыла глаза, горько усмехаясь от мысли, что я всё же ошибалась. Он был куда хуже нашего гестапо.

Агенты ОСС отвели нам отдельную комнату в одном из нетронутых частных домов в американском секторе Берлина, который мы должны были делить с ещё несколькими сотрудниками американской разведки. Их начальник, агент Фостер, постучал в дверь моей спальни почти сразу после того, как меня привезли из тюрьмы, и хотел было представиться, но я в тот момент была крайне далека от желания поддерживать светскую беседу.

— Миссис Фридманн? Я — агент Фостер, и я хотел бы…

— Убирайтесь отсюда и оставьте меня в покое! — После событий последних пары недель вся моя внутренняя выдержка и самоконтроль распались наконец, как только что распалась на части вся моя страна. — Мне нечего больше вам сказать! Дайте мне хоть минуту побыть одной! Я видеть никого из вас больше не могу! И я требую, чтобы мне сообщили наконец, что вы сделали с моим мужем! Куда вы его отослали?

Агент Фостер, казалось, уже не раз сталкивался с подобной реакцией, потому как он только спокойно поправил тонкую оправу очков у себя на носу и спокойно ответил:

— Ваш супруг находится сейчас в нашем военном госпитале, где наши врачи осматривают его рану. Вполне возможно они решат оставить его там на пару дней. Уверяю вас, вам совершенно не о чем беспокоиться. Тем более в вашем деликатном положении беспокоиться крайне нежелательно.

Высокий агент улыбнулся, кивнув на мой живот, но его вежливый тон меня только ещё больше разозлил.

— Нежелательно?! Беспокоиться, говорите, нежелательно?! Наверное, поэтому со мной тут обращаются, как с последним преступником-рецидивистом; поэтому ваш сержант угрожал мне тюрьмой, а потом и вовсе расправой; наверное, поэтому он мне волосы откромсал своим ножом, потому что не хотел меня волновать, верно?! Это так вы обращаетесь с людьми, которые делали всё возможное и невозможное, только чтобы вам помочь?! Да если бы я только знала, что вы все окажетесь такими мерзавцами, я бы и вовсе с вами дел не стала иметь, бездушные вы выродки! Ненавижу вас всех!!!

Выплеснув все свои накопившиеся эмоции на ни в чём не повинного агента, я закрыла лицо руками и разрыдалась, чувствуя себя ужасно преданной, так незаслуженно оскорблённой и совершенно беспомощной. Агент Фостер присел на краешек кровати рядом со мной и осторожно протянул мне свой платок.

— Я прекрасно понимаю ваши чувства, миссис Фридманн, — начал он своим спокойным голосом, но с неподдельным в нём сочувствием. — И поверьте, я искренне сожалею, что сержант Мак-Махон оказался вашим первым впечатлением от ОСС. Я вообще-то зашёл принести свои глубочайшие извинения за его крайне недопустимое поведение и заверить вас, что никто и никогда больше не посмеет с вами обращаться подобным образом. Уверяю вас, мы высоко ценим все услуги, оказанные нашему отделу вами и вашим супругом, и сделаем всё возможное, чтобы сделать ваше прибывание здесь до момента вашего отъезда в Соединённые Штаты как можно более приятным. Могу ли я для вас что-нибудь сделать? Не раздумывайте дважды, прежде чем спросить меня о чём бы то ни было; я всегда буду рад вам помочь.

— Просто оставьте меня одну, пожалуйста.

— Конечно, миссис Фридманн. Я буду внизу, если вам что-либо потребуется.

Улыбающийся Генрих показался в дверях днём позже, правда, придерживаясь одной рукой за косяк, но хотя бы на своих ногах. Я тут же бросилась обнять его и прорыдала у него на здоровом плече как мне казалось несколько часов. Он уже узнал о Мак-Махоне и его методах допроса от агента Фостера, как он сам объяснил мне позже, и не уставал повторять, что всё теперь было позади, что мы были в надёжных руках, и что ничего плохого больше с нами никогда не случится. Я заплакала ещё сильнее, потому что знала, что эти его слова были ложью, как бы мне не хотелось верить в обратное.

— И перестань оплакивать свою косу. — Генрих с улыбкой заправил неровно обрезанные пряди волос мне за ухо. — Это всего-навсего волосы. Они так быстро отрастут, что ты и не заметишь.

Да как же мне было ему объяснить, что плакала я вовсе не из-за волос, а из-за того, что эта самая коса вполне возможно поможет им арестовать моего Эрни. «Ну почему он не бежал тогда в Южную Америку с Отто, когда ещё был шанс? Почему не хотел спасти себя», продолжала я мучить себя одними и теми же вопросами, вытирая нескончаемые слёзы с глаз.