Генрих смущённо улыбнулся, подошёл наконец к кровати и осторожно опустился на край. Он наклонился ближе ко мне и слегка отодвинул кромку одеялка, в которое был завёрнут малыш.

— Господи ты боже мой! — расхохотался он, когда доктор и его помощник снова вышли в коридор на перекур, оставив нас одних. — Да он просто копия своего отца! Невероятно!

— Да, это точно. — Я с любовью отодвинула тёмные волосики малыша у него со лба.

— Можно мне его подержать? — спросил Генрих, сильно меня этим, по правде сказать, удивив.

— Как твоё плечо?

— Уже почти совсем зажило. Не волнуйся, я его не уроню!

Я выразительно на него глянула, в ответ на что он снова рассмеялся, но затем всё же медленно передала ему ребёнка. Он очень осторожно его взял и сразу же заулыбался.

— Он такой серьёзный… У меня такое ощущение, будто я снова присутствую на встрече с шефом РСХА, и я ему явно не нравлюсь.

Я рассмеялась, искренне, впервые за несколько недель.

— Он же ещё совсем маленький! Новорожденные не умеют улыбаться.

— И тем не менее мне кажется, что он меня явно недолюбливает. — Продолжал в шутку настаивать Генрих скорее всего потому, что увидел меня улыбающейся и захотел меня ещё больше развеселить. — Видала, как он на меня глянул? Его отец на меня частенько такие же взгляды бросал! Говорю тебе, не нравлюсь я ему!

— Никаких «взглядов» дети бросать не умеют, глупый! Ай! — Я невольно схватилась за кольнувший от смеха живот.

— Этот очень даже умеет! Ты только посмотри на него! Точь-в-точь как его папочка, говорю тебе!

Агент Фостер появился в дверях вместе с доктором и тут же поспешил к Генриху, всё ещё державшему малыша Эрни на руках.

— Примите мои самые искренние поздравления! — Американец с любопытством заглянул в детское одеялко. — Сын, я слышал?

— Да, — ответил за меня Генрих с гордостью в голосе.

— Замечательно! Вот, помню, когда я только взял своего первенца на руки, я совершенно растерялся и никак не мог понять, что мне делать. Так и проходил сам не свой несколько недель подряд, пока не привык к мысли, что нас теперь было трое, а не двое, как раньше. Даже не верится, что тому карапузу уже двенадцать!

— Двенадцать? — спросили мы с Генрихом в один голос.

— Да. У меня их четверо. Все мальчишки. — Американец говорил с таким искренним энтузиазмом и радостью, что мне невольно стало стыдно за то, как я вела себя с ним всё это время. В конце концов, он-то как раз был хорошим человеком, хоть я и наотрез отказывалась это вначале признать. — Я выпишу вашему малышу американское свидетельство о рождении, потому как он был рождён уже в американской оккупационной зоне; так он сразу же станет гражданином нашей страны. А когда вы будете достаточно хорошо себя чувствовать для перелёта, я впишу его в ваш паспорт, и вы трое будете абсолютно свободны. Идёт?

— Да. Спасибо вам за всё, — снова ответили мы вместе с Генрихом.

Это свидетельство о рождении доставило мне кое-какие проблемы вначале, потому как я хотела вписать туда фамилию Эрнста вместе со своей новой. Агент Фостер явно медлил, прежде чем это сделать.

— Миссис Розенберг, — он завёл привычку звать меня моим новым фальшивым именем сразу после того, как выдал мне мой новый паспорт. — Хоть я и прекрасно понимаю ваше желание дать ребёнку имя его отца вместе с вашим, но не думаете ли вы, что у него из-за этого проблемы в будущем возникнут?

— Почему у него должны возникнуть какие-то проблемы? — нахмурилась я.

— Вы же должны понимать, что после всего, в чём обвиняют вашего…хм… отца вашего ребёнка, и после того, как он предстанет перед международным военным трибуналом, его имя не будет чем-то, с чем люди захотят иметь хоть какое-то дело в будущем.

— Эрнст ни в чём не виновен, кроме того, что вынужден был следовать приказам своего командира, как я вам уже миллион раз объясняла. Он всегда действовал согласно указам Гиммлера, и смог открыто противостоять ему только в самом конце войны. Всё, в чём его обвиняют — это вина Гиммлера, за которую Гиммлер должен нести ответственность и наказание, а не Эрнст.

— Это едва ли будет возможно доказать в суде, особенно учитывая высокий ранг и должность генерала Кальтенбруннера. Никто никогда не поверит, что он не обладал никакой исполнительной властью над РСХА и гестапо.

— Мюллер всегда стоял во главе гестапо. Эрнст в четвёртый отдел и вовсе носа не показывал.

— Но ни Мюллера, ни Гиммлера пока, к сожалению, не удалось поймать.

— А что насчёт Борманна? Он может подтвердить, что Эрнст не нёс никакой ответственности за приказы, изданные рейхсфюрером. Они даже сотрудничали в конце войны, чтобы установить контакты с Красным Крестом в апреле…

— Борманна тоже пока найти не удалось. — Американец опустил глаза.

— Просто запишите фамилию Эрнста в сертификат, ладно? Мне дела нет, что весь мир решил обвинить его во всех смертных грехах; я-то знаю, что он невиновен. К тому же, мой сын заслуживает того, чтобы знать своего отца, и я более чем уверена, что когда он вырастет, он будет очень даже им гордиться.

Агент Фостер снял очки в тонкой оправе и слегка потёр переносицу, обдумывая мои слова.

— Вот что я вам скажу, миссис Розенберг. Я запишу фамилию генерала Кальтенбруннера вместе с вашей в свидетельство о рождении, но в паспорт ваш я её вписывать пока не стану. Таким образом, когда ваш сын подрастёт, он сможет сам решить, брать ему двойную фамилию или нет. Как вам такой компромисс?

— По-моему, довольно честный, — ответила я, довольная и такой маленькой победой.

Менее чем через минуту, когда чернила едва обсохли на бумаге, я не могла скрыть сияющей улыбки, показывая моему сыну его первый официальный документ.

— Видишь? Это твоё имя, солнышко, вот здесь. Эрнст Фердинанд Розенберг-Кальтенбруннер. Красиво, правда?

Позже тем вечером, после обеда, который мы как всегда делили с другими агентами ОСС, также живущими в одном с нами доме, мы с Генрихом играли в шахматы у нас в спальне — в игру, интерес к которой пробудил в моём муже Миша, тайком играя с ним партии вдали от глаз своих командиров. Вдруг Генрих неожиданно рассмеялся посреди партии.

— Знаешь, я ведь и не придал этому большого значения, когда увидел сегодня свидетельство о рождении Эрни, но сейчас меня вдруг осенило. Ты помнишь, что сказал нам Эрнст, когда мы чуть не врезались в его машину в день нашей свадьбы?

— Нет, не помню. А что он сказал?

— Он сказал, что простит нас только в том случае, если мы назовём в честь него нашего первенца.

— О, господи! — я невольно прикрыла рот рукой. — Ты прав! Он действительно это сказал!

— Вот же хитрец какой, а? — Генрих старался не смеяться слишком громко, чтобы не разбудить малыша. — И как он только узнал?