научила. Так же, как когда-то научила говорить вслух о том, чего он хочет во время секса.

Она не могла знать, чем это обернется для нее. Прежний Никита никогда бы ее не ударил. Он никогда бы настолько не разозлился.

Маша, остыв и покурив, обругала себя за то, что капала ему на мозги. Неудивительно, что терпение его лопнуло.

Ей просто хотелось, чтобы Верейский засмеялся — как всегда — и опроверг все ее догадки. Чтобы наконец вслух произнес, что Маша ошибается, и нет никакой Елизаровой в его башке. Может быть, добродушно попросил не выдумывать небылицы.

А не вот это все.

Маша отчаянно радовалась, что ей пока нет даже двадцати одного, не то что двадцати пяти. Вот будь ей двадцать пять, можно было бы паниковать — потому что тогда то, что она чувствовала к Никите, однозначно называлось бы этим мерзким словом, к которому с презрением относился отец.

А пока ей было двадцать, и стоило еще лет на пять точно забыть про сраную любовь.

Тем более Маша-то любила прежнего Никиту, а не этого.

Этого она начинала бояться. Но сбежать от него не могла.

Нынешний Никита не скрывал, что дрочит на Елизарову.

Маше чудилось, что он даже самой Елизаровой готов в этом сознаться.

Верейский одной рукой — той же самой, что ударил ее утром — прижал Машу к себе и наклонился к лицу так близко, как будто хотел засосать. Но не сделал этого.

— Можно я скажу тебе две вещи? — прошептал он, и горячее дыхание скользнуло по щеке, сгинув на морозе. Никита сглотнул и продолжил: — Утром я поступил как мудак, и ты имеешь полное право считать меня мудаком. Ну, если сможешь, ведь на меня сложно злиться. — Маша невольно улыбнулась. — И я сделаю то, что ты просишь. С удовольствием сделаю — сегодня после тренировки, как тебе? Мне нравится, когда ты смотришь. Это, наверное, первое.

— А второе? — она разглядывала ровный порез на его щеке.

— Не топи меня, Маш.

Она нахмурилась. В башке мелькнуло, что это «второе» скверно воняет.

— Хватит трепать языком. Иначе я займу твой язык чем-нибудь другим.

От его хриплого голоса между ног намокло.

— Звучит многообещающе, — саркастически оценила она.

— Тебе нравится, когда с тобой так, да? — с пониманием усмехнулся Никита.

— Мне нравится, когда ты со мной так, Верейский, — честно ответила Маша. — Меня это возбуждает. Ты меня возбуждаешь.

Ей было жарко, несмотря на декабрьский холод.

— Тогда помоги мне. Забудь о том, что знаешь. Тебе зачем, чтобы Елизарова знала? Кому и что ты собираешься доказать? Что ты охуенно проницательная? Или…

— Я хочу, чтобы ты сказал, что не любишь ее! — сдавленно выкрикнула Маша ему в лицо. — Ну почему ты такой тупой? Хоть раз в жизни признайся, что ты просто хочешь выебать Елизарову, это же так очевидно.

Никита отпустил ее, и сразу стало зябко.

Его взгляд опустел, как будто из темного дома вынесли последнюю свечу.

Он откинул со лба волосы в снегу и без какой-либо интонации произнес:

— Я так хочу любить тебя, Маша. Тебя ведь невозможно не любить. Наверное, в какой-то из своих жизней я любил только тебя.

Она вспомнила, как долговязый парень подвинул на скамье своего мелкого друга, чтобы дать ей сесть. Это было первого сентября больше трех лет назад. Ева, имя которой она тогда не знала, и Чернорецкий уже сидели напротив.

«Ну все, мы теперь не самые младшие, — торжественно заявил парень, пихнув однокурсника локтем. — А вы, если будет нужна помощь, обращайтесь. Мы тут все знаем», — важно покивал он Маше, Еве и Чернорецкому.

«Когда жрать дадут?» — буркнула Маша, потому что умирала с голоду. Отец не догадался дать ей еды или денег в дорогу.

«Теперь не самый младший» вытаращился на нее, но тут же улыбнулся:

«Это самый дельный вопрос, который я слышал за сегодня. Тебя как звать?»

А сейчас он — на три года старше — так же уставился на Машу и через силу сказал:

— Будь моя воля, я любил бы вас обеих.

— Но?.. — она уже знала, что Никита скажет дальше, но ей нужно было это услышать.

«Я люблю Елизарову и не-Елизарову одинаково», — насмешливо подумала за него Маша и тут же про себя ответила:

«Ой, не пизди».

— Но так не бывает. — Никита запахнул куртку и невидящим взглядом посмотрел на нее. — Выходит, не такой уж чародейский наш мир, да?

Глава 31. Чернорецкий

— Слушай, Чума, а хочешь, я Верейскому в рожу дам?

Гордей ослабил галстук и стянул его через голову.

Здесь было сыро, темно, и с мерзким звуком капала в одном из бачков вода. Ну, наверное, это нормально для сломанного туалета.

— Зачем?

Чумакова достала откуда-то сигареты и закурила. Она бесстрастно наблюдала, как он расстегивает ремень, снимает брюки и трусы.

— Ох, ну нихрена себе, — Маша бесцеремонно приподняла полу его рубашки, заглянула под нее и присвистнула. — Где ж ты раньше-то был?

— Ну, вроде как заступлюсь за тебя. — Гордей самодовольно ухмыльнулся, хоть и не ответил на последний, явно риторический, вопрос. — Слушай, а миленько тут у вас.

— Да он уже извинился. В тот же день.

Маша докурила, и Чернорецкий наконец смог взяться за нее. Он довольно ловко справился с пуговицами — они же на всех форменных рубашках были одинаковые, и Гордей за несколько лет расстегнул сотни таких.

Чумакова просто смотрела, как он ее раздевает, и ничего не делала. Его возбуждала эта покорность, потому что обычно Маша не могла ею похвастаться.

— Лифчик давай сама, я пас, — честно сказал Гордей. Войну с застежками лифчика он проигрывал в восьми из десяти случаев. Маша заржала, завела руки за спину и в секунду отправила его на подоконник.

У нее были тяжелые, но не бесформенные сиськи,