С первого по десятый шаг неизменно было, есть и будет: Никогда не сдавайтесь. Следующие десять секунд на крыльце квартиры прошли в нашаривании по карманам ключей, пока в голове не возник кристально-ясный образ: кольцо с тремя ключами, оставленное на стойке последнего паба.

Но нет: аллилуйя! Они были здесь, в потайном кармашке, который портной примастрячил ему изнутри к коричневому костюмному пиджаку. Снизу слева. Три на четыре, с горизонтальной планочкой. Ключи послушно выпали в ладонь. Марк открыл наружную дверь, запер ее за собой. Но на лестнице свет почему-то не зажегся. Марк нашарил зажигалку и стал подниматься по крутым ступеням, как какой-нибудь египтолог, освещая себе путь тусклым мерцанием слабенького огонька зажигалки; левая рука скользила по шероховатости кирпично-каменной кладки стен.

Он видел ее всего раз, но видел. Свою мертворожденную сестру. Ее держала мама, а маму удерживал отец. Марка он в приемном покое устроил на пластмассовом стуле и велел ждать. Но Марк заслышал сдавленные рыдания матери; любовь в нем пересилила страх, и он нырнул в комнату. Отца память запечатлела в шляпе. В мягкой фетровой или котелком? Да нет, маловероятно. Такие шляпы он носил, но не при таких же обстоятельствах?

Младенец был сухой, лиловенький и безмолвный: он умер до рождения. Отец хотел было услать сына из комнаты, но мама воспротивилась:

– Не надо, пускай останется.

И он на секунду ухватил крохотную ладошку сестренки, а мамина рука легла поверх его. Однажды Марка спросили, видел ли он когда-нибудь призрака. Он ответил, что нет, хотя мог бы сказать, что да.

После собеседования с доктором Лео из одноместки приемного отделения переместили в более спартанскую обстановку мужского крыла, где пациенты обитали в двухместных палатах. Двухместка, куда определили Лео, напоминала номер небольшого, средней руки мотеля – серо-коричневый палас, деревянный ламинат. Соседом по палате оказался мужчина лет под пятьдесят, внешне напоминающий меланхоличного Мефистофеля (бородка такая же козлиная). Звали его совершенно невероятно: Джеймс Дин[34]. Лео сразу же приглянулось то, что сосед нисколько не сотрясал воздух дребезжанием насчет того, где здесь чья тумбочка и как устроен душ.

В первый вечер Лео не покидал палаты, а Джеймс не лез ему на глаза. Ужин Лео пропустил из смятения: он не готов был объяснять причину, по которой сюда угодил. И вообще в душе он надеялся, что к концу недели его отсюда выпустят. С ужина Джеймс вернулся с двумя блюдцами – сверху и снизу, – между которыми умещалась примятая порция рисового пудинга. Ее он протянул Лео, как букетик на школьном балу.

– Рисовый пудинг здесь хорош, – мирно сказал он.

В девять тридцать (время, рекомендованное для чтения и дневниковых записей) Джеймс углубился в потрепанную книжку о стоиках, с алебастровым бюстом какого-то сурового, глядящего каменными бельмами бородача на обложке. В десять по длинному коридору мужского крыла двинулся староста с головой, похожей на луковку, постукивая по дверным косякам. Джеймс на стук не шелохнулся; не шевельнулся и Лео (выключатель-то у самой двери, к нему идти надо).

– Оот-боой! – громко, нараспев возглашал Луковка на обратном пути по коридору. У самого порога палаты он замер словно в стоп-кадре.

– Понял, Джин. Еще одну минутку, – сказал Джеймс. – Тут как раз такой пассаж вдохновенный.

Луковка изобразил нетерпеливое ожидание, а Джеймс сделал вид, будто ну прямо-таки зачарован тем абзацем. Вот Луковка подшагнул к выключателю, на что Джеймс, не отрывая глаз от страницы, сторожко поднял указательный палец. Палец заставил Луковку приостановиться, но тут он понял, что его разыгрывают, и осерчал. Свет мгновенно погас.

– Это все ложные идолы, Джеймс, – сказал Луковка Джин укоризненно. – Идолы, и только.

И закрыл дверь поспешным движением, дающим понять, что верх в этой стычке все-таки за Джеймсом.

Видимо, эта маленькая сценка хотя бы частично предназначалась для Лео, и он это оценил. Как-то летом в детстве (ему было четырнадцать) Лео отправили в лагерь, где он попал под опеку своего соседа по койке – толстощекого хулиганистого пацана, который играл в отряде на горне и безудержно мастурбировал. С той поры Лео стал придерживаться мнения: иметь в таких ситуациях хорошего соседа по койке – бесспорный плюс.

– Джин благоверный христианин, – сказал Джеймс из тени своего угла палаты. – И очень податлив на розыгрыши. Думаю, ты это увидишь.

В окно пролегала дорожка лунного света, призрачно освещая сосновый ламинат и черно-серую рябь паласа. Лео обнаружил, что казенное постельное белье как-то странно липнет к телу.

– Наш добряк доктор, мне кажется, тоже верующий. Но при этом еще и лукавец. А таких разыгрывать сложно.

«Думаю, ты это увидишь» – радушнее приветствия Лео в этих стенах еще не слышал. От него закрадывалась мысль, что может, здесь все-таки удастся прижиться.

Сон никак не шел. Текучесть последних тридцати часов, неуверенность тридцати следующих хотя бы вносили интригу в его вяло текущую, с мутными перспективами жизнь. Хотелось в ней задержаться и увидеть, оправданно ли окажется попадание в реабилитацию или это всего лишь короткая передышка в его длительном, протяженном сходе вниз, под откос.

Джеймс, должно быть, ощущал, что Лео, несмотря на молчание, вовсе не спит, и начал говорить. Просто излагать свою историю мягким, приятным баритоном. Эдакая колыбельная реабилитации; кантри-блюз, только без музыки. Джеймс был адвокатом из Ванкувера, штат Вашингтон. Три месяца назад он выкрутился из дела по пьяному вождению. Ну а сейчас проседал под давлением, нагнетающимся разом с нескольких сторон: со стороны жены (жалобы), от подруги и бывшего бизнес-партнера (претензии), от родителей и от прокурора штата (обвинения). Так что похоже, «Дрожащие сосны» были для него просто наименее гиблым из крайне скудного набора вариантов. Обвинения Джеймс без проволочки признал, более или менее. В смысле, авансом согласился, что не может завязать с кокаином, что регулярно теряет свой автомобиль и что его юридическая карьера трещит по швам. Несмотря на дрянную формулировку, согласился он и с тем, что технически, по закону он в самом деле подвергал свою подругу преследованию.

– Но я люблю ее, – сказал он. – Я вообще любитель жути.

Он допускал, что его бывшую жену едва ли можно назвать святой великомученицей, смиренно относящейся к его закидонам. Она же, помимо прочего, мстительная гарпия, крутящая ему яйца так, что американские горки в сравнении просто отдыхают. Ну а их пятилетний сын Калеб с некоторых пор стал маленьким асоциальным типом, грозящим подорвать всю образовательную систему Ванкувера изнутри.

Ну а уж кто действительно является не заслуживающим доверия говнюком, так это бизнес-партнер Джеймса. Джеймс в сравнении с ним кристально-чист. Им обоим принадлежал бар возле оживленного участка автомагистрали. Доля собственности Джеймса в нем составляла 55 процентов.