Он обосновался на Бетнэл-Грин возле чего-то вроде музея игрушек. Удивительно. Место не сказать чтобы тихое, зато с кафе.

Лечить свое похмелье Марк начал с тщательно выверенной повторной токсикации: выпил несколько чашек горького кофе, выскакивая наружу перекурить (наряду с сигаретами пыхнул еще и «косячок»). Через какое-то время он оклемался настолько, что счел уместным заказать сэндвич с салатом из курятины и пару мелких бутылочек белого вина. При этом Марк еще и писал, и по мере того как настроение улучшалось, его посетила мысль, что, быть может, он все-таки сможет выдать книгу, которой домогается от него Блинк. Безусловно, жизни присущи правила. Хотя бы на первый взгляд. И нет ничего дурного в том, чтобы их систематизировать и изрекать. После каждых пятисот слов Марк вставал побродить возле витрин с набором деревянных болванчиков и ящиками, в которых находилось нечто именуемое игрушечным театром – вещь, очевидно, довольно популярная в девятнадцатом веке. Затем он настукивал еще полтысячи слов и снова возвращался к тому или иному приковавшему внимание артефакту, такому как, скажем, детская настольная игра Викторианской эпохи «Вознаграждение добродетели и Наказание порока».

«Вспомните себя в детстве», – начал он и вскоре набил уже тысячу слов. Со всей очевидностью можно сказать, что дети не такие уж невинные существа (Марк в кафе своими глазами видел, как какой-то шалун пытался снять с тормозов коляску своей маленькой сестренки), но свою жизнь они уже с пеленок пробуют на ощупь, практикуя, так сказать, научный подход. Начиная фактически с нуля, анализируют данные, делают выводы. «Однако на какой-то ранней точке развития мы начинаем забывать это делать», – развивал свою мысль Марк. Так что наш рост в каком-то смысле является противоположностью потери невинности. Он подумал о своих ценностях, которыми обладал в детском возрасте. Была у него, скажем, игрушка – прорезиненная кукла силача Армстронга в полосатом купальнике; ее можно было как угодно растягивать, а она затем сама восстанавливала изначальную форму. Но однажды, когда маленький Марк попытался растянуть своего Армстронга по максимуму (с помощью бельевой веревки и двух кирпичей), из куклы засочилось что-то зеленое и липкое вроде клея. Разочарованию мальчика не было предела.

Так, а что еще он любил? Свою собаку, маму, куклу по имени Саша. Сашу он любил так, как мальчуганам любить кукол вообще не полагается. Может, это как-то обуславливалось тем, что сестренка Марка появилась на свет мертворожденной. Случилось это за несколько месяцев до ухода отца. И даже когда Марка потом спрашивали, единственный ли он ребенок в семье, он одно время говорил «да», а думал при этом «нет». Ну а когда повзрослел, то действительно сделался одиночкой. Что же стало с его друзьями? Ведь они у него были. И в колледже, и какое-то время после него – люди, которые могли нагрянуть к нему посреди ночи; мог среди ночи припереться и он к ним. Хотя сейчас в музее, сидя со стопкой забавных карточек из сувенирного киоска, Марк понимал, что карточек у него больше, чем друзей, по которым их можно разослать. Сейчас сложно было разобрать, с какого момента у него что-то пошло не так. Да, он бросил нескольких подруг – каждую примерно тогда, когда надо было делать следующий шаг или порывать. Но это скорее из предупредительности по отношению к ним.

– Ты не находишь, что тебе одному лучше? – спросила однажды одна из тех Потерянных Подруг, рассчитывая, возможно, на быстрый ответ. Но он определялся с ответом так долго, что она к нему охладела.

Но разве не пора было самому научиться заботиться о себе? Разве не это ему своим примером внушала мама?

Или взять Лео Крэйна: как с ним сложилось?

Познакомились они в кампусе Гарварда, переменчивым осенним днем на исходе прошлого тысячелетия; дружба между ними росла легко и быстро. Марк Гарвард любил, но его несколько тяготило торчать среди деток богатых родителей – этих юнцов-мажоров, которые даже к дантистам разъезжали на такси, а уж себя мнили не иначе как Китами Ричардсами[29], но не из-за музыкального таланта, а из-за того, что могли сгонять привратника за колой. Это же мог позволить себе и Лео, но он этого не делал. Вместе с ним они плыли сквозь годы своей учебы в колледже – беззаботные, смятенные, целеустремленные. Лео нуждался в ком-нибудь разговорчивом и бодливом; Марку нужен был кто-то, способный сдерживать его ерепенистость. Лео, в семье которого не выводились любовь и деньги, тайком завидовал бесшабашности своего приятеля и той легкости, с которой он на ходу переключался с одних тем на другие. Марк любил Крэйнов за их эрудицию и обилие гостевых комнат в их претенциозном мрачноватом особняке на Риверсайд-драйв. Крэйны, возможно, рассчитывали, что бойкое обаяние Марка как-то скажется на Лео, который по натуре был слегка нерасторопен.

Использовал ли он в чем-нибудь Лео? Вряд ли. Несколько раз, случалось, занимал у него деньги, но отдавал почти всегда. Между прочим, любой, кто мог их видеть в те годы, сказал бы, что на Марке по отношению к Лео эмоциональная нагрузка лежала бо́льшая, чем оно обычно бывает у ребят из среднего класса. Как, например, тогда, когда родители и собаки Лео погибли при пожаре. Или когда стало ясно, что книжный магазин Лео обречен, и сестры Лео обратились к Марку с просьбой отправиться к Рейнбеку, чтобы как-то уладить условия продажи имущества, пускай даже по бросовым ценам.

Ну а на четвертом десятке жизнь их развела. В основном при участии – или, наоборот, безучастии – Марка; он просто перестал цепляться, дав энтропии и обособленности сделать свое дело. На душе было, понятное дело, скверно. Но Марку показалось (и видимо, не без оснований), что именно те душевные качества, что делали Лео привлекательным в студенческие годы – некоторая погруженность в себя, склонность к мрачноватой зауми, – к тридцати шести годам превратили его в скучливого, раздражительного брюзгу. Хочешь быть маниакально-депрессивным? Пожалуйста, твое право. Но если ты при этом еще и имеешь неплохой сторонний доход, то это выглядит уже скорее как кармическая компенсация, и нечего об этом гундеть вслух.

А еще в «Изнанке, явленной наружу» – ближе к концу – фигурировал персонаж вроде Лео, что, конечно же, тоже уязвляло. Марк в своей книге оставлять его не планировал, но редакторам Блинк та глава чем-то приглянулась, и Марку в конечном итоге пришлось пойти на то, чтобы персонаж остался. Ну а настоящего Лео после того, как книга выстрелила, Марк оставил полностью. От следовавших какое-то время звонков он уклонялся, имэйлы даже не открывал.

И вот в определенном смысле он нашел Лео снова.

Полгода назад на конференции креативного менеджмента в Финиксе Марк случайно пересекся со своим знакомым по колледжу, который спросил: «Ты еще не видел блог Лео Крэйна?» При этом интонация у него было такая, будто он хотел сказать: «Парнище, этот блог тебе видеть просто необходимо. Всё брось, но его посмотри». Спустя какое-то время Марк нашел этот блог и понял, отчего посты Лео в самом деле производили такое впечатление. Блог назывался «Делюсь с вами», и ощущение при его прочтении было такое, будто на твоих глазах с полки грохнулась ваза. Местами проза Лео сквозила безумной правдой – такими бывают опрометчивые скоропалительные письма некоторых людей, которых жизнь приперла настолько, что им уже нечего терять. В некоторых местах она ввергала попросту в оторопь. Кое-что из этого безумия Марк стал использовать на своих семинарах по радикальной креативности. За плагиат со своей стороны он не опасался: Лео под своими опусами даже не подписывался, так что идеи в его постах были вполне общедоступны. Да и использовал Марк лишь некоторые из фраз Лео – скажем, «страхи и желания». В своем, подобном истошному воплю, блоге Лео все время распинался насчет желаний и страхов.