– Прости меня, Троянда. Какое это имеет теперь значение!Ребенок умер… Но ты не должна была так казнить себя! Я понимаю: тыраскаивалась. Но неужели ты думала, что я смогу быть жестоким к тебе?! Да чтобы ты ни сделала… Кто из нас не грешен! Ты могла бы солгать – я бы поверил. Ябы охотно поверил, что он мой, и любил бы его, как люблю каждого из этогодесятка мальчишек и девчонок, которые бегают по моему дому и путаются в ногах увсех. Черт их знает, может быть, и другие Аретинки лгали мне и это тоже не моидети, но я люблю их всех: черноглазых, голубоглазых, смуглых, розовых… Я быдаже ребенка Моллы любил, хоть он был бы, конечно, черен как смоль!

– Мол-лы?.. – выдохнула Троянда. – Так она тоже…

– Это было еще до тебя, – отмахнулся Аретино. – Правда, ясказал ей, что выгоню ее вон, если она понесет и родится черный младенец. Вотона и скрывалась: хотела, наверное, увидеть, кто родится, и если бы это былчерномазый, она спрятала бы его и убила, а белого с торжеством показала бы мне.

Слезы бежали по вискам Троянды, стекали в траву ивпитывались в землю. И кровь ее уже впиталась в землю – как кровь Моллы.Бедная, бедная… как же она страдала, как мучилась. Никто не поймет ее так, какТроянда, – никто!

– О Молла… – всхлипнула она. – Я ведь тоже хотела так же!

– Как? – нахмурился Аретино. – Неужели и ты боялась, что утебя родится черный младенец? Ты что же, спуталась с мавром?!

– Нет! – выкрикнула Троянда, и рыдания затрясли ее тело. –Не с мавром, а с дьяволом!

Аретино замер с открытым ртом. Потом с усилием пошевелилгубами:

– С дьяволом?..

– Да!

Троянда знала, что все кончено, что все для нее закончитсясейчас навеки, но больше таить своего греха не могла:

– Ты никогда не спрашивал, почему я, монахиня, досталасьтебе уже не девственной. Не знаю, что сказала тебе мать Цецилия: может быть,что на меня напали разбойники или еще кто-то изнасиловал меня. Да, меняизнасиловали, но это был не человек! Однажды ночью ко мне в келью явился дьяволи осквернил меня. Я хотела повеситься, да веревка оборвалась. Мать Цецилияуговорила меня забыть… забыться… и на другой день я уже принадлежала тебе. Нукак я могла знать, от кого понесла: от тебя – или от того чудовища в багровомплаще, которое терзало меня всю ночь?!

Выкрикнув это, Троянда с испугом уставилась на Аретино,который пятился, пятился от нее, пока не наткнулся на чашу фонтана. Трояндадумала, что он сейчас повернется и ринется наутек, крестясь и оглашая округувоплями: «Изыди, сатана!» – но Пьетро сполз на землю, запрокинул голову… иистерически захохотал.

Захохотал!

Он смеялся, утирая слезы, он что-то говорил, но давилсясловами, смехом и слезами, и немалое прошло время, прежде чем Трояндаразобрала:

– Девочка моя! Бедная моя девочка! Ну и глупа же ты была,бедняжка! Да неужели ты до сих пор не поняла, что и тогда, в келье, и потом, внашей роскошной постели, с тобою был я… только я! Я хотел тебя – и получил. Акрасный плащ, и подвязка, и все такое – ну это просто… просто… – Он с некоторымсмущением пожал плечами: – Ты же знаешь, как я люблю всякие представления!

Троянда закрыла глаза, глубоко вздохнула. Ни одной мысли небыло у нее в голове, ни одно чувство не отягощало сердце. Холод, могильный холод…

Открыв глаза, она чуть потянулась – и пальцы ее коснулисьрукояти кинжала, отброшенного Пьетро. Лезвие было слегка запачкано кровью там,где этот кинжал перерезал пуповину. Кровь ее ребенка…

– Троянда! Нет! Не надо! – вскричал Аретино, бросаясь к ней,но ее рука и кинжал оказались проворнее.

– Единственное чудо, которое меня трогает и по поводукоторого я готов провозгласить свое credo quia absurdum [31], – «чудо» с ФомойАквинским и куртизанкой, которую прислали братья, чтобы соблазнить аскета иотвлечь от мыслей о монашестве. Но Фома устоял… Вот истинное чудо! – хохотал,постукивая по столу давно пустым кубком, веселый лысый человек, одетый вдорогую zimarra из фиолетового атласа, отороченную таким пышным мехом, словнона улице стоял ветреный февраль, а не веселый жаркий июнь.

– Вы бы не устояли, благочестивый отче, это всем известно, –резко перебила его дама – очевидно, дукесса [32], судя по ее малиновомуатласному платью и тяжелому берету, украшенному страусовым пером и бесценнымрубином. Дама была не слишком молода, однако обладала живым, ярким лицом,которое привлекало взоры собравшихся мужчин, и хотя многие уже не раз побывалив ее постели, они с охотою воротились бы туда еще не раз, стоило привередливойкрасавице только дать знак. Но сейчас она была слишком озабочена, и огонек,горевший в ее жгучих черных глазах, был огоньком не соблазна, а тревоги.

– Успокойтесь, прекрасная донна, – пробормотал лысыйтолстяк. – Мы что-нибудь придумаем… для этого мы сюда и собрались.

– Ну так давайте начинать думать! – воскликнула «прекраснаядонна» нетерпеливо. – Пока же мы только хихикаем да болтаем!

– Синьора права, – кивнул человек, сидевший во главебольшого стола, уставленного напитками и кушаньями. – Мы собрались сюда нетолько для взаимного лицезрения и приятных бесед. Положение наше серьезно.Очень серьезно!