Мой мир неполон без них. И я подозревала, что и их мир без нас тоже неполон. Я не настолько хорошо знаю природу, чтобы судить о связях между мной и травой, между мной и этим ежиком, и даже между мной и моей рыжей Метелью. Это не связь хищник-пища, хотя я ем растения. Это не похоже на симбиоз — они не умрут без меня, а я — без них. Но я думаю, что когда мы рядом — что-то меняется в самой природе. Что-то неизвестное мне приближается на один шаг к гармонии и совершенству. Ведь листья клена могли бы становиться бурыми или опадать сразу, а не желтеть таким ослепительным золотом на фоне голубого неба, что глазам становилось больно. А липы могли бы пахнуть скромнее и неуловимее, а не пьянить своим запахом, плывущим в сумерках, все живое попавшее в их медовые сети… Я не знаю, почему у клена листья расплавленного золота, а у цветов липы пьянящий запах. Могло бы быть и иначе. Если бы у природы были другие критерии… Может быть, эти птицы и звери, что пришли сейчас на поляну, оказались здесь по той же причине, что мы стоим под цветущими липами или замираем надолго под кленом, подняв голову вверх…

Я почувствовала, что совсем расслабилась и скоро усну и тут же поняла, что не засыпаю, а медленно скатываюсь в обморок. Пришлось подниматься.

Метель, словно обрадовавшись, что я снова взяла командование нашей маленькой стаей в свои руки, радостно побежала к пледу, на ходу оглядываясь на меня, словно призывала идти быстрее.

Матвей лежал на пледе и смотрел на меня.

— И что там было?

— Еж. Обыкновенный еж.

— И ты способна разглядывать ежа двадцать минут?

— Я способна делать это намного дольше, но мне вдруг захотелось есть.

— О! — Матвей оживился. — А у меня есть набор юного туриста.

Он открыл свой рюкзак, извлек из него термос, упаковку помидоров, половину круглого хлеба, картонную коробку с сыром и другой сыр, треугольный ломоть из большой сырной головки.

— До меня дошли слухи, что ты вегетарианка.

— Слухи оказались самой что ни на есть правдой, — подтвердила я. — Я же тебе говорила. Мы не можем убивать.

Матвей промолчал, но я видела, что он мне не верит.

— Кстати, — добавила я, — если ты прихватил для себя упаковку ветчины, то можешь доставать и смело есть.

Он рассмеялся.

— Нет, я подумал, что тебе будет неприятно. Да мне и сыра хватит.

Все-таки он подозрительно заботливый и внимательный для охотника!

Я вскрыла пластиковый пакет с хлебом, потом сыр. Но дальше моя помощь в подготовке пикника закончилась.

— Нужен нож, — сообщила я Матвею.

Он озадаченно посмотрел на меня.

— Ну, мы можем, конечно, ломать сыр и хлеб руками, но это не совсем удобно.

— А вот про нож я и не подумал…

И тут я вспомнила. Черный стилет в моем рюкзаке. Что ж, почему бы и нет.

— Зато у меня, по-моему, есть.

Я открыла свой рюкзачок, нашарила сумку и осторожно вытащила стилет.

— Какой странный нож.

— Все лучше, чем никакого. — Я протянула стилет Матвею.

Он взял его осторожно, сразу двумя руками и поднял на уровень глаз. Черный металл поглощал свет, не бликовал, не отражал. Просто выглядел, как кусок ночи. Матвей удивленно присвистнул.

— Из чего такой ножик?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Никогда не интересовалась сплавами и металлами.

— Дорогой? — с уважением спросил Матвей.

— Вообще да, он мне дорого достался, — кивнула я. — Давай что ли, бутерброды сделаем.

Матвей нарезал хлеб, потом так же легко и привычно — оба куска сыра, раскроил помидоры на четыре части каждый. Снова посмотрел на нож и восхищенно поцокал языком.

— И все-таки, где ты его купила?

— Я его не покупала. Можешь считать, что это мой трофей.

Матвей рассмеялся, рассматривая нож.

— Скован гномами в подземной кузнице? Выменян на плащ из лунного света?

— Не знаю, кто такие гномы, если честно. — Я протянула руку к стилету, намереваясь отобрать его у Матвея. Не та тема, которую мне хотелось бы с ним обсуждать. Ох, не та.

И в этот момент Метель с лаем бросилась к зарослям кустом. Краем глаза я увидела взмахнувшие уши и сверкание серо-коричневых пяток. Заяц.

— Метель, ко мне! — закричала я. — Возвращайся!

Метель, разумеется, не вернулась, а добежала до кустов, и поскуливая, начала их обнюхивать, поднимая голову то кверху, то оборачиваясь на меня. Пришлось подойти, взять ее за ошейник и вернуть на место, к нашему импровизированному столу на траве. Метель недовольно поворчала, но за кусочек сыра согласилась забыть, что видела зайца. Разобравшись с собакой, я заметила угрюмость Матвея.

— Что случилось?

— Ничего, — буркнул он, всем своим видом давая понять, что его кусочком сыра не успокоишь. — Порезался.

Нож лежал на скатерти, рядом со мной, явно протертый, но на нем блестели две капли крови — совсем крохотные, но я их видела. Отлично. Теперь у меня есть и биологический материал. Лучше не придумаешь.

Я подошла к Матвею, присела на корточки рядом с ним.

— Покажи.

Он протянул руку. Порез был глубоким, но небольшим. В неопасном месте. Я взяла его ладонь в свою и несколько раз резко согнула. Матвей молчал.

— Сухожилие не задето, — объяснила я. — Все нормально. У тебя есть платок или бинт? Перетяну и не двигай пока рукой.

— Больно, — сказал Матвей. — Очень больно. А платка нет.

Платок был у меня. И бинт. Я оторвала немного бинта и крепко прижала к ране. Подождала, пока на нем перестанут появляться свежие капли крови, и тогда уже перебинтовала. А лоскуток с кровью Матвея спрятала в карман.

— Теперь легче?

— Что это было? — сквозь зубы спросил Матвей.

— А что ты чувствуешь? Жар? Холод? Жжение?

— Просто боль. Как будто меня укололи. Глубоко.

Неужели яд? Неужели есть яды, которые могут храниться так долго? Но тогда… тогда мы оба смертники, потому что все продукты порезаны этим ножом. Да нет, ерунда, любой яд уже смылся бы кислотой зелени и жиром из маслянистых сыров. Да и вкуса яда не было. Тогда что?

Я смотрела на Матвея. А какая, в конце концов, мне разница, что это? Нож охотника порезал охотника. Что я знаю об оружии охотников? Ничего, кроме того, что они им убивают. Если мне не хочется немедленно отсасывать яд из раны или промывать ее спиртом или искать кору ивы — значит, смерть Матвею не грозит. Что я так ношусь с ним, в конце-то концов!

Я завернула нож в пакет, бросила в рюкзак.

— Кристина, что происходит?