— Думаешь, вернулась сюда и можешь приказывать МНЕ, что мне делать, а что нет?!

Я рассмеялась, а она остановилась, но хмуриться не перестала.

— Ну ладно, хорошо! — вскинула я руки. — Мне не обязательно оставаться здесь! У бабушки есть комната для меня. Побуду там.

Мама ходила за мной, пока я собирала сумки и направлялась к двери.

— Да, оставайся там! Проваливай! Лучше увези свою задницу туда, чем разводить дерьмо тут!

Я села в машину и поехала прочь от дома матери. В последний раз я подумала о нем как о своем.

24

Самым приятным в наших отношениях с Бреттом были разговоры, поэтому я сразу поняла, что он что-то скрывает. Обычные телефонные беседы стали натянутыми, из его голоса ушла теплота. Но я предпочитала игнорировать то, о чем догадывалась — даже в старших классах.

Бретт начинал дважды, прежде чем окончательно произнес:

— Я гей.

Нам случалось говорить о том, что нас привлекают некоторые люди, разделяющие наши представления о гендере, как и некоторые из тех, кто эти представления не разделяет, но мы всегда подчеркивали, что, несмотря на всю путаницу желаний, мы в конечном итоге хотим прежде всего быть рядом. Что мы никогда не откажемся друг от друга, и, что еще важнее, он никогда не откажется от меня. Вот почему ему потребовалось так много времени, чтобы сказать то, что он должен был сказать. Он любил меня, и ему хотелось желать меня. Он не хотел отпускать меня.

Отношения между нами длились шесть лет, а лучшими друзьями мы были еще дольше. Он был моим безопасным убежищем, и он сам так воспринимал себя. Тогда мы не знали, что существует миллион способов любить и быть любимыми. Мы считали, что наш вариант — единственно возможный. Мы застряли в тупике.

Он позвонил мне первым. Когда я ответила, трубку заполнили его рыдания, и я бесконечно повторяла: «Что? ЧТО?» Когда он перевел дыхание, выровнял голос и наконец произнес нужные слова, я на своем конце провода разрыдалась. Я сказала, что он должен приехать и поговорить со мной напрямую. Высказать все в лицо. Я понятия не имела, какой моя жизнь будет без него, и пыталась себе это представить, пока ждала его. Он был моим ориентиром, а зачастую и направляющей силой для каждого решения, которое я принимала за последние шесть лет. Я не ставила «я» впереди «мы» с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Мне не хотелось снова возвращаться к той ситуации, когда единственный человек, который по-настоящему знает меня, — это я сама. Никому другому я бы не доверила заботиться о себе больше, чем Бретту.

Конечно, я знала, кто я без него. Я знала, что разлука причинит боль, но не убьет меня. Но я понятия не имела, что мне делать с собой или у кого спросить дорогу туда, где мне нужно будет оказаться в следующий раз. Да и откуда мне было знать?

Бретт был первым мужчиной, который обнимал меня с отчаянием. Как будто если он не будет держаться за каждую частичку моего тела одновременно, то распадется на миллион кусочков. Наш роман был по-своему страстным, но не из-за этого я испытывала дикое горе при мысли о его потере. Главной причиной было ощущение безопасности и принятие моего стыда. Вот почему мне было так трудно отпустить его. Потому что он обнимал и укачивал меня, когда я рассказала о том, что узнала, почему мой отец в тюрьме. Никто никогда не узнает, как я лежала, свернувшись калачиком, у него на коленях, намочив его футболку слезами, желая полностью раствориться и исчезнуть. Никто больше не увидит, как я отчаянно сжимала ноги в тот вечер, когда он приехал ко мне в общежитие и повторил признание в том, что он гей, а я пыталась выбежать из комнаты. Или как двадцать минут спустя он занимался со мной любовью, а потом лежал, перекинув через меня руку и удерживая меня возле себя. Никто во всем свете, кроме нас двоих, не знал, что это последняя интимная близость такого свойства между нами.

После той ночи мы продержались еще месяца два. Прикованные друг к другу временем, обещаниями и непреодолимым страхом, что если мы не можем принадлежать друг другу в обычном смысле, то не сумеем общаться друг с другом вообще. После этого он все равно отпустил меня первым. Я держалась дольше, боясь, что он исчезнет из моей жизни. Тот страх так и не прошел. Я до сих пор злюсь на него за то, что он породил во мне этот страх. Я все еще люблю его за отчаяние, за то, что цеплялся за меня, как я стоила того, чтобы притворяться еще одну ночь. Но это была не только его вина. Два месяца мы оба притворялись. Я притворялась, что люблю его так же, как и раньше, а он притворялся, что любит меня по-другому.

Я понимала, что у меня депрессия, но недооценивала ее хватку, пока она не проявилась во всей тяжести… Я попыталась вернуться к токсичному мужчине, который разрушил построенный нами с Бреттом мир, а когда мы окончательно расстались, все рухнуло. За три месяца я похудела на тридцать фунтов. В один миг я стала «бывшей», недостойной заботы.

Поэтому я просто впала в оцепенение.

Я перестала посещать занятия, перестала есть и выходила только на пробежку. Это все, чем я могла заставить себя заниматься. Меня ужасала сама мысль о том, чтобы пойти на лекции, поговорить с кем-то, выслушать кого-то. Любая еда напоминала по вкусу отслаивающуюся краску. В тишине мне казалось, что я уже умерла, поэтому я смотрела фильмы, пока не засыпала, но перестала слушать музыку, потому что каждая песня переполняла меня чувствами. Раньше я постоянно слушала музыку.

Однажды ко мне зашел мой знакомый, Трент, и насильно накормил меня рисовыми лепешками с ежевичным джемом. Мы познакомились под конец его бракоразводного процесса, но именно ему приходилось запихивать мне в горло еду, потому что я не ела уже несколько дней. Мы оба были разбиты горем, но нас оживила забота друг о друге. Каждый из нас переживал свое горе по-разному. Он цеплялся за надежду, что его жена вернется к нему, а я перестала есть. Иногда я задавалась вопросом, не была ли вся наша дружба построена на фундаменте сердечных страданий и самоистязаний. Я видела, как нечто подобное происходило с другими, и с опаской относилась к тем, кто потворствовал моей меланхолии