Поэтому Харауэй утверждает: мы созидаем наше общее будущее. «Делайте свое племя, а не детей!» (Make Kin Not Babies!) — призывает она[411]. Мы должны стать близкими вне зависимости от кровных уз — не размножаться, а породниться. Может быть, многовидовая экосправедливость и есть будущее антропоцена? Время покажет.

В дискуссии об антропоцене не обходится и без апокалиптических трактовок[412]. Конечно, само представление о климате изначально было окутано мифами. Особенно это касалось стихийных бедствий: наводнения, засухи, землетрясения. Однако культурные образы, связанные с климатом, не всегда носили негативный характер — достаточно вспомнить идеализированную картину Эдема[413].

До сих пор европейские нарративы, выражающие ужас перед климатическими явлениями, принимали разное направление[414]. Порой они строились вокруг Страшного суда, греха, вины или покаяния. Апокалиптическим толкованиям нередко сопутствовал страх потерять контроль над погодными условиями. Толкования эти на тот момент были преимущественно богословскими. В XVI, XVII и XVIII столетиях климат представлял собой арену борьбы добра и зла: так, суровые зимы связывали с чарами колдуний. Проявлениями сил зла считались, например, ураган, опустошивший в 1703 году Южную Англию, или извержение вулкана Лаки в Исландии, из‐за которого в Европе в 1783–1784 годах были жаркое лето, суровая зима и надолго повисла дымка.

В эпоху европейского колонизаторства (которая началась в XVI веке, а закончилась примерно в XIX) споры о климате начали вращаться вокруг категории патологии. Влажный климат колонизированных европейцами стран и тревога, которую вселяли незнакомые места, играли важную роль в расистских нарративах. В сознании колонизаторов надолго закрепилась связь между зноем, сонливостью, апатией, влажностью и ленью, сексуальной распущенностью, безнравственностью, которые они приписывали покоренным народам. Восприятию климата как патологии способствовало и беспокойство белого человека о том, удастся ли ему акклиматизироваться[415]. По сей день, несмотря на развитие тропической медицины и изобретение кондиционеров, западный человек уверен, что типы климата можно расположить в иерархическом порядке: больше всего ценится сухой, умеренный климат. Благодаря развитию метеорологии в XIX веке и постепенному распространению достоверных сведений о причинах погодных явлений стало возможно до некоторой степени контролировать климат, а нарративы, продиктованные страхом, отошли на второй план[416].

В дискуссии об антропоцене мы встречаем многочисленные отсылки к экоапокалипсису в разных обличьях[417]. Он принимает интересную форму непрерывного апокалипсиса, который отныне будет сопровождать нас всегда. Апокалипсис предстает не как символическое завершение истории, а как постоянный фон нашей деятельности, лишенный богословского смысла или метафорической глубины. Это постсекулярный апокалипсис. О нем пишет Эрик Свингедув, бельгийский профессор географии, в работе «Апокалипсис навсегда? Постполитический популизм и призрак климатических изменений» (Apocalypse Forever? Post-political Populism and the Spectre of Climate Change)[418].

Любопытно, что идея апокалипсиса в каком-то смысле закрепляет и даже усугубляет дуализм природы и культуры. Секулярный апокалипсис предполагает, что природа наносит нам ответный удар, мстя человечеству за то, что оно так долго и высокомерно ее игнорировало[419]. Это еще раз указывает на проблематизацию уже упомянутой категории агентивности в эпоху антропоцена.

Как подчеркивает Свингедув, призрак экологической катастрофы может дать удобный повод популистам, породив множество жестов популистского толка[420]. Свингедув согласен с остроумным высказыванием Алена Бадью, назвавшего экологию «новым опиумом для народа»[421]. В период дестабилизации климатической системы все «мы» находимся в опасности. Поэтому мы объединяемся против абстрактного общего врага, который извращает систему. Климатический риск сплачивает граждан. Популистская риторика может служить аргументом в пользу атомной энергии или таких стратегий, как геоинженерия. Оба решения можно подать как возможность спасти и климат, и капитализм[422]. Свингедув здесь не ошибся.

Трудно не согласиться с утверждением, что риск климатических изменений обладает серьезным подрывным потенциалом. Но в чем именно выражается этот потенциал? Каких протестов и преобразований нам ждать? По мысли Свингедува, XXI век — эпоха постполитики, в которой царит поверхностное согласие заинтересованных лиц, чьи требования удовлетворены. Господствует убеждение, что на самом деле нет никаких альтернатив современной экономико-политической системе. Нигилизм такого рода приводит к уверенности, что мало что можно изменить. Такой способ мышления лежит в основе как присущей антропоцену апатии, так и косной энергетической политики по модели business as usual. Никто не нарушает установившийся порядок, жизнь идет своим чередом. Никто не оспаривает доминирующую систему ценностей, не доходит до открытых конфликтов. Нет областей, в которых мнения могли бы кардинально разойтись.