«Сколько же еще поганой плесени вокруг! Чуть слабину почувствовали — сразу изо всех щелей полезли, суки. Мало, мало я вас стрелял, твари! Прав товарищ Сталин, кругом прав: давить, давить всех без пощады!»

Матвей отложил в сторону газету и устало откинулся на спинку дивана. Смежил веки и, морщась, по уже устоявшейся привычке начал прокручивать в памяти картины прошлого…

Вот он еще совсем зеленый мальчишка, принимающий армейскую красную присягу, а вот и год двадцать пятый — начало службы в ОГПУ. Потом перед глазами поплыли кадры воспоминаний о работе в группе Ерохина. Да, немало врагов довелось на тот свет отправить, немало… Новая страница — и сквозь туман времени на него взглянули полные печали и немого укора глаза Лизы. Затем с пугающей четкостью припомнились обстоятельства смерти Марии — словно ряд черно-белых фотографий из дела просмотрел. Далее была такая долгая и страшная война, а за ней и тяжелое, полуголодное послевоенное время…

Да, не самая простая и легкая жизнь, целиком и полностью отданная службе на благо страны.

Только вот, похоже, со страной снова творится что-то нехорошее, не очень понятное. Точнее, даже не со страной, а с ее руководством. Всего-то три года и прошло после смерти вождя, а Хрущев со своими единомышленниками уже столько натворил! И, конечно же, дело не в том, что Матвея на пенсию выперли — не самый, кстати, скверный вариант, могло быть и гораздо хуже. Вон, Лаврентия Павловича на раз-два прикончили, а того же Судоплатова — умницу и героя! — арестовали и в «психушке» держат. Меркулов, Абакумов расстреляны. Медведев, слава богу, цел, но ведь тоже на пенсии газетки почитывает…

Стойкое ощущение надвигающейся катастрофы, чего-то непоправимого, появилось у Дергачева еще в конце зимы пятьдесят третьего — в дни болезни Сталина. А уж после смерти вождя не только он — вся страна замерла в растерянности: как жить-то дальше?!

На трон взгромоздился сияющий счастьем и лысиной Никита в компании с Маленковым и Булганиным. Маленков, кстати, попробовал было слегка прижать хвост партийным чинушам и хоть как-то облегчить жизнь народа — да тех же колхозников несчастных. Нет — тут же Хрущев с соратниками подсуетился, и Маленкова живо поставили на место.

Наш Никита — верный ленинец, непредсказуемый хитрован, малограмотный вахлак и порой просто дурак. Хотя, нет, пожалуй, неверно, на том уровне власти можно без особого труда найти циников, интриганов, двуличных сволочей и даже преступников, но дураков там нет, не было и никогда не будет!

Матвей прервал свои размышления, неторопливо закурил неизменную «беломорину» и поискал глазами листы перепечатки закрытого доклада «О культе личности и его последствиях», прочитанного Хрущевым на недавнем съезде, — не без труда, но все же удалось достать через знакомую машинистку. Нашел в ворохе газет, в который уже раз пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как вновь закипают в душе возмущение и лютая ненависть.

«Какая же все-таки сволочь! — расхаживая по комнате с дымящейся папиросой в руке, думал он. — Пятки Сталину лизал, вождь его долгие годы за дешевого шута держал, а теперь этот гад на мертвом хозяине отыгрывается. Мстит, мстит, холуй, за все былые унижения. Мужики из охраны как-то по пьянке проговорились, что этот «герой» перед Иосифом Виссарионовичем чуть ли не на пузе плясал — скоморох в рубашке украинской!

Ведь именно ему, гаду, по слухам, Сталин писал по поводу репрессий, мол, уймись, дурак! Руки по плечи в крови, а теперь, гнида, враз добела отмыться хочет, а всех собак на вождя повесить! А что церемониться — мертвый все стерпит.

Видишь ли, Сталин ни с кем никогда не советовался, всех поедом ел, а во время войны войсками командовал, на глобус посматривая! Это ж надо, до такого идиотизма додуматься! Нет, это конец, всему конец. Неужели он всерьез полагает, что люди поверят во всю эту ахинею? Получается, почти все, кого я расстрелял, были честными коммунистами?! Оклеветали их, бедненьких, пытками заставили оговорить себя? Да большую часть из них и пальцем никто не тронул — сами добровольно строчили, со всем усердием. Да еще и друг друга топили так, что самые дешевые уголовники обзавидовались бы.

Да, были и такие, кому крепко перепадало — да тот же Рокоссовский. Только он-то как раз никого не предал и вины своей не признал — за что и был из лагеря освобожден и к большому делу приставлен…

Так это кто же у нас там был «кристально честным коммунистом» — изменник Тухачевский, еще в двадцать первом велевший на Тамбовщине заложников пачками расстреливать? Или сволочь Блюхер, ни за что положивший сотни красноармейцев на озере Хасан? Павлов, которого в сорок первом к стенке поставили? Так тот умник в предвоенные дни просто немыслимый бардак в своем округе развел, а в начале войны и вовсе фронт развалил! По головушке его надо было гладить? А может быть, ворюга и насильник Слюсаренко, с которого мой счет начался? Он тоже невинная жертва?! А что же следствие, суд?

И как быть с кровью, которой сам Хрущев по макушку заляпан? Небось, гадина хитрая, уже все архивы подчистил, все компрометирующие бумаги в топку отправил… Значит, Сталин один во всем виноват?! И Матвей Дергачев, да? Завтра вы и меня к позорному столбу поставите — или уж сразу к стенке? Меня, майора Госбезопасности, кавалера четырех орденов, имеющего три боевых ранения?! Нет, ребята, только идиоту может прийти в голову мысль отдать под суд топор… И пока я жив — не бывать этому. Не бывать! Имя свое втоптать в грязь я вам не дам! Я столько лет Родине честно служил — и нате вам, так, что ли? Ни семьи, ничего — только служба. Почти как в присказке: домов не строил, деревья не сажал, сыновей… Стоп! Анна…»

Мысли Матвея переключились на дочь. После войны Дергачев, соблюдая все мыслимые и немыслимые меры предосторожности, выяснил судьбу Лизы и отыскал-таки свою дочь. К сожалению, Елизавета Георгиевна Корнеева погибла в лагере — сгинула вместе со многими тысячами остальных, не перенесших жесткого режима, скудного пайка, холода и болезней. А вот Анна Георгиевна — Лиза сама выбрала для дочери отчество, указав имя своего отца, — выжила и относительно благополучно прожила в детском доме до сорок восьмого года.