— Да, конечно, — кивнула Анна. — Но мама… Вы знаете, что ее… что она…

— Да, Аня, знаю. Я все знаю. И мне очень жаль, что я тогда ничего не смог для нее сделать, — сокрушенно вздохнул Матвей. — Время такое было — когда-нибудь ты это поймешь. Но так получилось, что я любил твою маму. Очень любил… А когда ее арестовали… В общем, единственное, что мне удалось тогда, это через несколько лет забрать тебя из детского дома. Вернее, помочь твоим приемным родителям удочерить тебя. Думаю, это было лучше, чем в детдоме жить…

— Да, конечно, — вновь согласно кивнула девушка, но он почувствовал, что сказано это скорее из вежливости, для поддержания хоть какой-то видимости разговора.

— Аня, я понимаю, что прошло столько лет, что я очень виноват перед тобой и твоей мамой, но все-таки вот — приехал… — Матвей глубоко затянулся, с шумом выдохнул струйку дыма и, словно бросаясь в холодную воду, торопливо выдавил: — Не знаю, как ты к этому отнесешься, но все-таки скажу: в общем, так уж получилось, что отец твой настоящий — я.

— Я догадалась… — после долгого молчания произнесла Анна. — Можно, я вас спрошу?

— Ну, конечно. — Дергачев облегченно вздохнул, радуясь, что, пожалуй, самое страшное уже позади, он все-таки смог произнести эти вроде бы и простые, но такие невероятно трудные слова.

— Если вы служили там… — Теперь уже девушка мучительно подбирала слова, и Матвей понял, о чем хочет, но, вероятно, боится спрашивать дочь, наверняка имеющая о работе органов более чем смутное представление.

— Нет, Аня, к ее аресту я не имел ни малейшего отношения, — сказал чистую правду Дергачев.

— Это хорошо… Матвей Федотович, вы, пожалуйста, не сердитесь, но… В общем, я уже давно привыкла к своим родителям. И фамилию сменила лишь недавно, когда паспорт получала. Родители не возражали. Они правда хорошие. И вот так просто сказать папе, что… По-моему, это будет неправильно — что-то сродни предательству. Они столько лет заботились обо мне — и с какими глазами я…

— Да все верно, Аня, ты все правильно говоришь! Я ведь не призываю тебя отрекаться от родителей — нет, конечно. Я просто хочу, чтобы ты знала: вот, есть на свете человек, которому ты совсем не чужая, который всегда поможет, если что… Я не собираюсь навязываться тебе — нет! Просто, если можно, я буду иногда навещать тебя, если, конечно, тебе это не будет неприятно. Или ты можешь приехать ко мне в Москву — я буду очень рад. Город тебе покажу, Красную площадь и все остальное. У нас метро очень красивое, думаю, тебе понравится.

— Не знаю… Может быть. — Анна уже чуть смелее взглянула на Дергачева. — А насчет помощи… Теперь я понимаю: это вы все эти годы присылали деньги, да? Папа часть расходовал на всякие семейные нужды, а часть клал на книжку — на мое имя. Я только недавно узнала об этом. Спасибо вам… Матвей Федотович, а почему вы никогда не приезжали — ни разу за столько лет? А теперь вдруг…

— Да приезжал я, — прошептал Матвей, — вот только подойти так ни разу и не осмелился. Думал, не стоит тебя тревожить — мала ты еще была. Да и как это можно: подходит к ребенку какой-то чужой мужик и заявляет, мол, я твой папа! Нет, не дело это… А насчет «теперь»… Да как-то так все сложилось… Тоскливо, можно сказать, совсем тошно стало, грызет, болит все внутри — душа болит, понимаешь? А рядом никого — один я… Вот так вот.

— Понимаю. Наверное, понимаю, — задумчиво откликнулась Анна и, стараясь проделать это незаметно, посмотрела на часы, поблескивающие на ее левой руке.

— Прости, заболтался я, утомил тебя, — понимающе кивнул Дергачев, чувствуя, как вновь все больно сжимается внутри. — Да и голодная ты, наверное, — после занятий-то. Прости, что я тут столько времени все о своем да о своем… Ну что, пора мне, пожалуй, пойду я…

— А к нам не зайдете? — И вновь от Матвея не укрылся легкий вздох облегчения, совершенно непроизвольно слетевший с губ дочери. Да и вопрос, понятное дело, был опять-таки задан явно из простой вежливости — на самом деле Анне больше всего сейчас, наверное, хотелось остаться одной и в тишине подумать обо всей этой истории со свалившимся, как снег на голову, чужим мужиком, который назвался ее настоящим отцом. И чтобы мужик этот поскорее исчез, растаял, как тот самый снег!

— Да нет, думаю, не стоит. — В лице Дергачева произошла почти неуловимая постороннему взгляду перемена: неуверенность и растерянность сменились обычной твердостью, да и взгляд потемнел, снова стал жестким и враждебно-колючим — именно такие глаза бывают у бывалых оперов и не менее битых зэков. — Да и пора мне уже — обратный поезд скоро.

— Счастливо вам доехать, — не поднимая глаз, тихо проговорила Анна. — И, пожалуйста, не сердитесь на меня. Наверное, мне надо просто привыкнуть к мысли, что…

— Ну что ты, за что мне сердиться-то? Я же понимаю… И ты, если что, не серчай на меня, хорошо? — Матвей с усилием растянул непослушные губы в улыбке и, старательно изображая бодрость и спокойную уверенность, начал прощаться. Хотел было протянуть руку, но тут же передумал — попросту побоялся: а вдруг Анна руки своей ему не подаст. — Ну, все, пойду я.

Он поправил кепку, привычно натягивая козырек на самые глаза, повернулся спиной к дочери и, прикуривая на ходу, направился со двора.

«Не нужен… Никому не нужен! Всему свету чужой! Как прокаженный какой…» — неустанно звенело-билось в голове, и Матвей, сидя на берегу Великой, раз за разом прихлебывал из бутылки, пытаясь хоть как-то заглушить этот проклятый звон.

После расставания с Анной он отправился не на вокзал — в другую сторону. Но дочери знать об этом не стоило, поскольку намеревался Матвей перед отъездом встретиться и поговорить с приемным отцом девушки — с Петром Метлиным.

Петр появлению Дергачева не удивился, особой радости изображать не пытался, был серьезен и сдержан, как, впрочем, и всегда во время встреч с московским гостем. Матвей коротко рассказал о встрече с дочерью, после чего, оглянувшись по сторонам, извлек из портфеля небольшой прямоугольный сверток, обшитый холстиной и опечатанный сургучными печатями.

— Здесь документы кое-какие, награды мои, ну, и еще кое-что по мелочи, — протягивая Метлину сверток, негромко сказал он. — Ты спрячь куда подальше и сохрани, лады? У меня сейчас дела такие, что и сам не знаю, куда завтра повернет… Если в ближайшие лет пять не появлюсь, отдашь все дочери. Сам, уж будь добр, не лезь! Да, вот еще деньги, ну, сам разберешься, как обычно. Вы уж не обижайте ее… И это… В общем, спасибо вам за все — и тебе, и Полине, конечно. Может, по сотке, а?