ладонь и смотрел мне в глаза, широко приоткрыв рот и выдыхая: «ЧирЕклы мирО…!»*1.Бесстыдно тянула его на себя, распахивая ноги, подставляя соски его жадным губам, задыхаясь в примитивном желании получить от него все, изнывая от болезненного, адского возбуждения, но он отрицательно качал головой и возвращал мою руку на свой член, пачкал ее семенем, сдирая траву дрожащими пальцами и запрокидывая голову, содрогаясь от наслаждения. Я плакала от разочарования, а он смеялся и целовал кончик моего носа и снова исступленно ласкал, пока я не забывала собственное имя, извиваясь в его руках.

А еще он любил мои волосы. Он был одержим ими. Он всегда их трогал, долго гладил, зарывался в них лицом, оплетал ими свою шею и смеялся, когда я затягивала узел посильнее, показывая, что он мой. В нашу последнюю встречу я срезала прядь волос его тонким кинжалом, заплела в тонкую косичку и надела ему на палец. Я думала он будет смеяться, но он серьезно посмотрел мне в глаза и притянув к себе сжал до боли в объятиях. А потом срезал волосы у себя, и, когда я заплела их в такой же жгут, надел на палец мне. Я сняла их перед венчанием со своим женихом, а потом спрятала в мамин медальон. Все вещи пропали по дороге домой…У меня ничего о нем не осталось, кроме воспоминаний. Иногда мне кажется, что я даже не помню его лицо… и это страшно…помнить чувства и забыть черты того, кого поклялась любить всегда. Но разве мы любим лица? Тела? Если это так, то грош цена такой любви.

Сейчас я понимаю, какими наивными и чистыми детьми мы тогда были. Искренними и настоящими. Как мало я похожа на себя ту, несколько лет назад, жизнерадостную и верящую в чудо, в любовь, в сказку.

Какое счастье заключалось просто в его улыбке, в его взгляде, в том, как он, прощаясь, несколько раз возвращался, чтобы поцеловать и так опухшие от поцелуев губы еще раз. Радость не живет вечно, а счастье – это слишком большая роскошь в этом мире, полном боли и смерти, чтобы длиться долго. Как я не хотела его отпускать тогда, как сжимала его руки и тянула к себе. Ведь еще было время до восхода. Время…неумолимый, страшный и безжалостный палач. Сколько всего он отнял у меня. Всех, кого я любила, забрал.

Я чувствовала, что мое счастье заканчивается…инстинктивно, на уровне подсознания. Понимала, что там полыхает его дом…что, скорей всего, полыхает от рук людей моего отца, и боялась отпустить его ладонь, потому что уже знала – не увижу больше.

Он вернулся в последний раз, соскочив с коня, сжимая меня снова до боли, вдыхая запах моих волос, лихорадочно зарываясь в них пальцами и шепнул мне на ухо:

«Чиреклы, тырдёв!»

Он просил ждать. И я ждала. Я ждала столько, сколько теплилась надежда. Её не стало, когда отец решил выдать меня замуж. Ждать было уже бессмысленно. Если бы могла, я бы сбежала с ним тогда. Я бы ни на секунду не задумалась об отце и братьях. Если бы он захотел. И мне было все равно, кто он. Пусть даже нищий голодранец. В том возрасте не особо думаешь о будущем…да, и я была влюблена. Безумно влюблена. Я хотела только одного будущего – с ним. Воспоминания, имеющие вкус сладкой горечи и соленых слез. Как много я их пролила тогда по нему. Несколько лет…почти каждую ночь. Мне казалось, что он обязательно вернется ко мне, что он не мог погибнуть, не мог сгореть в пепле проклятой бойни, в которой я тогда ничего не понимала. Это сейчас только одно слово «цыган» внушало мне едкую, фанатичную ненависть, а тогда он и враги нашей семьи не имели между собой ничего общего. Словно существовали по две разные стороны пропасти. Мои воспоминания о нем всегда взрывали душу болезненной тоской. Наверное, именно тогда я была единственный раз в жизни по-настоящему счастлива и искренне любима. И я бережно хранила эти ощущения где-то глубоко внутри, чтобы иногда позволять себе снова уноситься на десять лет назад и иметь право беззаботно, исступленно ждать каждый день цыганского мальчишку. Я дала ему клятву любить его всегда и только его. Ольга Лебединская никогда не нарушает клятвы. И тело ничто. Тело ничего не значит.

Увидела во сне, и внутри опять всколыхнулось пламя. Оно вспыхнуло яркими, ослепительными языками и лизнуло мне душу до ожогов. Я жадно целовала его губы, перебирая пальцами непослушные волосы. И закатывала глаза от его жаркого шепота, изнывая от отчаянной тоски, от понимания, что стоит мне открыть глаза, и он исчезнет:

«Птичка…моя…моя девочка, моя любимая»… он выучил столько слов на нашем, чтобы ласкать меня ими, искушать, любить. С этим восхитительным акцентом, от которого у меня сердце замирало, а потом бешено билось в висках.

Иногда он шептал мне на цыганском. Горячо, рвано, задыхаясь от страсти, а я понимала каждое его слово. У любви нет языкового барьера, она говорит на своем, понятном только для двоих. Я могла просто часами смотреть ему в глаза. Они казались мне особенными. Завораживающими. Карие, бархатные или сверкающие бездной.

Хищник. Он всегда напоминал мне сильного и смелого молодого зверя, готового в любой момент сорваться с места в яростную погоню за добычей. Мне иногда казалось, что он уходит от меня не к себе а в лес. Потому что пах хвоей, свежестью и кровью. У него был свой неповторимый запах…возможно, именно так пахнут те, кого мы любим. Особенно. Неповторимо. Они пахнут счастьем.

Впивалась пальцами в его волосы, лихорадочно гладила скулы:

– Ты ведь вернешься ко мне? Завтра? Послезавтра? Твоя чиреклы будет ждать тебя всегда. Никого и никогда не буду любить, как тебя. Никогда. Ничья. Только твоя. Мой?

Кивает и молчит, ловит губами мои ладони, лихорадочно развязывая тесемки на моем платье, спуская с плеч тонкую материю, лаская соски костяшками пальцев с глухими стонами, и хищный взгляд тяжелеет, начинает обжигать кожу, пробираясь под нее.

А потом он тает в моих руках, превращаясь в прозрачный туман, а я рыдаю от разочарования.

И бегу за ним в лес. Зову его…. Понимаю, что зову, но не по имени. Он так его мне и не сказал. Да и что такое имя? Люди придают ему слишком много значения. Когда любим, мы называем любимых иначе. Мы находим им самые сумасшедшие имена… клеймим их, как в знак принадлежности нам. Как будто подчеркивая особенное право, которое имеем