— Здесь никого нет, дорогая. В этом заключается секретнашей вселенной, — проговорил он. — Это моя участь и мои слезы. И моепослание миру. Чрезвычайно приятно, не правда ли? Всю свою жизнь ты говориласебе, что это не имеет для тебя никакого значения…

— Да…

— Говорила, что существуют более возвышенные вещи.Теперь ты знаешь, ты знаешь, почему люди рискуют жизнью ради каких-тонескольких мгновений. Ради чисто плотского удовольствия. Ради этого экстаза.

— Да.

— Теперь ты знаешь, что, кем бы ты ни была прежде, кембы ты ни была всегда, живой ты стала только сейчас, со мной. Когда я внутритебя, а ты ощущаешь лишь собственное тело, и все остальное на свете пересталодля тебя существовать. Драгоценная моя Гиффорд.

— Да.

— Принеси мне ребенка. Представь, Гиффорд. Представьтолько его маленькие ручки и ножки. Представь, как он просыпается. И вытащи егоиз мрака. Стань чародейкой моих снов, Гиффорд. Матерью моего ребенка.

Солнце светило прямо над головой, и в тяжелом свитере ейбыло жарко и неудобно. Ее разбудила сильная боль внутри, которая толкала еевверх, заставляя выбраться из тумана и приоткрыть глаза. Но стоило ей этосделать, как она тотчас сощурилась, потому что над ней простиралось яркое небо.

Боль скручивала ее, поднималась пульсирующими волнамиоткуда-то изнутри, накатывалась невыносимыми спазмами. Это были родовыесхватки! Она провела рукой между ног, и, почувствовав влагу, подняла пальцы клицу. Они были в крови, капля которой упала ей на щеку. Она явственно этоощутила. Равно как видела, какой огненно-красной была ее кровь. Настолькокрасной, что даже ничуть не померкла в отсветах слепящего солнечного света.

Неожиданно ее окатило ледяной водой. Огромные волны товздымались и падали прямо на нее, то, словно поглощенные ветром, исчезали внебытие. Гиффорд лежала на берегу залива. На востоке вставало солнце.Выбравшись из-за кудлатых гор-облаков, оно уже пустилось в свое очередноепутешествие по голубому небосклону.

— Ты видишь это? — жутким шепотом спросила она.

— Прости, дорогая, — ответил он.

Лэшер стоял поодаль от нее, и на фоне яркого морскогопейзажа она могла различить лишь темные очертания его фигуры; отчетливовыделялись разве что его длинные, развевающиеся на ветру волосы. Она вдругвспомнила, какими они были шелковистыми, какими красивыми и какой дивныйисточали аромат. Но сейчас Лэшер был для нее просто маячившим вдалеке силуэтом.Правда, она явственно ощущала его запах, а также слышала голос… Но не болеетого…

— Прости меня, драгоценная моя. Без этого я не мыслюсвоей жизни. Знаю, ты старалась. Прости, дорогая моя, любимая моя Гиффорд. Я нехотел причинять тебе боль. Мы оба старались. Господи! Прости меня! Что мнеделать, Гиффорд?

И вновь наступила тишина, которую нарушал только шумпадающих волн.

Куда он подевался? Куда запропастился ее худой, кактростинка, Христос с мягкими блестящими волосами, который так долго беседовал сней? Вода омывала ей лицо, и это было очень приятно.

Она пыталась вспомнить, о чем он ей рассказывал. Кажется, онговорил что-то о том, как он пойдет в какой-то маленький городок и найдет вхлеве детскую колыбельку и маленького гипсового Христа. Говорил обратьях-монахах в коричневых одеждах и о том, что он сам желал стать несвященником, а только одним из братьев. «Но ты предназначен длябольшего», — убеждала его она.

На мгновение сквозь боль ее пронзило острое чувство потери —ощущение навечно утраченных слов, часов и образов. Помнится, она сказала ему,что тоже была в Ассизах [23] и что ее святым был ФранцискАссизский. Просила вытащить у нее из сумочки орден. Это был орден СвятогоМихаила, но все равно он был ей нужен. Он все понял. Тот, кто понимает святогоФранциска, тот поймет и святого Михаила. Тот поймет всех святых. Она хотела егоо чем-то спросить, но он продолжал рассказывать ей о песнях, которые любил. Емунравилось петь по-итальянски и исполнять латинские гимны. В них не было ничегопремудрого. В них говорилось о солнечных холмах Италии и о том, как холодныйтуман сгущается над Доннелейтом.

Гиффорд почувствовала тошноту и вкус соли на губах. Руки еезанемели от холода. Вода обжигала ее! Накатившиеся волны перевернули ее надругой бок, и песок больно впился ей в щеку. Боль в животе стала невыносимой. ОБоже, ты не можешь представить себе такую боль и не… Что? Помоги же мне!

Она опять перевернулась на правый бок, посмотрела на сияющийзалив и на утро, представшее ее глазам во всем своем великолепии. Господи, этовсе случилось на самом деле, и она не смогла это остановить! А теперь этопревратилось в массу изливающихся из нее, произносимых шепотом тайн и угроз… Иэто убило ее.

Но что будет делать без нее Райен? Что станет с Пирсом, еслиее не будет в живых? Она нужна Клэнси. Их свадьба может расстроиться, есличто-то случится с Гиффорд! Господи, куда же подевалась Роуан? Интересно, какуюони выберут церковь? Только не церковь Святого Альфонса. Роуан!..

Неожиданно на нее навалилось множество дел, которыепредстояло сделать. Она начала мысленно составлять списки и строить планы.Нужно было не забыть позвонить Шелби и Лилии. Ее вновь окатила вода, но она ужене ощутила ни вкуса соли, ни леденящего холода. Алисия не знает, где находитсявиктрола! Об этом не знает никто, кроме Гиффорд. Господи, да ведь она совсемпозабыла о салфетках к свадьбе! В мансарде на Первой улице хранится целый ворохльняных салфеток, вполне пригодных для таких торжеств. Но воспользоваться имиможно только в том случае, если к этому времени вернется Роуан и распорядится,чтобы… О святые небеса! Единственным человеком, который не вызывал у Гиффордбеспокойства, была Мона. Кому-кому, а ей тетушка была совершенно не нужна.Мона!..

О, до чего же приятна вода! Нет, Гиффорд ничуть против неене возражала, как говорится — ни капельки. Интересно, где ожерелье? Роуан, ужне ты ли взяла его с собой? Лэшер все же дал Гиффорд орден. Он висел у нее нашее, но не могло быть и речи о том, чтобы поднять руку и коснуться цепочки.Сейчас гораздо важнее провести, так сказать, полную инвентаризацию. И главное,не забыть включить в эту опись виктролу, семейный жемчуг, ожерелье и пластинкидядюшки Джулиена. А также все старые песни, которые проигрывали на виктроле, иплатья, в свое время принадлежавшие бабушке Эвелин и теперь хранившиеся всундуке в мансарде. Гиффорд окунула голову в воду, надеясь таким образом смытькровь с лица и рук.