Рауф опустился на колени, целуя край одежды нового халифа. Внезапно Хозрев-паша выступил вперёд и оттолкнул визиря. Тот завалился оземь. Присутствующие оцепенели от потрясения. Хозрев спокойно наклонился к визирю и вырвал у того из рук государственную печать.

— Мой господин, — повернулся возмутитель спокойствия к Абдул-Меджиду, — эта печать не должна оскверняться руками такого шелудивого пса как этот сын шакала. Ваш отец и мой повелитель успел, перед тем как Аллах призвал его, разоблачить негодяя. Рауф — изменник и предатель. Он созвал нас, верных своих слуг, в чьей преданности господин не сомневался и рассказал всё. Это существо, — он пнул носком сапога визиря, — только притворяется человеком. На самом деле это злой дух. Наверняка он и навёл злую болезнь на повелителя, чтобы скрыть свои грязные дела, когда понял, что разоблачен. Падишах завещал нам уберечь своего наследника от чёрных слов шайтана, да пожрет проказа глаза его. Клянусь Аллахом, что говорю правду и поразит меня гнев его на месте, если я лгу.

Вперёд выступило десять человек, особо надёжных «сыновей» и протеже Хозрев-паши. Все они дружно подтвердили сказанное.

* * *

— Дальше, дальше! Что дальше? — в нетерпении подгонял Пушкин рассказчика.

— Что — дальше? Понятно, что. Аллах не поразил пашу, что было явлено доказательством верности слов. Султан назначил визирем этого наглого Хозрева. Куда ему было деваться? А визиря приговорил к смерти.

— Визирь мёртв? Этого ещё нехватало.

— Я не сказал, что визирь мёртв, я сказал, что визирь был приговорён к смерти.

— Так он жив?!

— Ещё бы. Только очень устал, Александр Сергеевич. В его возрасте пытаться бегать быстрее лошади — не лучшее занятие.

— О, Господи! Ты можешь рассказывать нормально и не заставлять тащить слова будто клещами?

— Говорю как умею, — возразил Степан, — и я не знаю турецкого. Потому дословно перевести не могу, не взыщите. Приходится додумывать. Откуда мне знать чего паша высказывал? Стоял, руками размахивал, к небу их воздевал, даже плюнул на нашего визиря. У мусульман это страшное оскорбление. ³Я передаю как приблизительно могло быть. Сами виноваты.

— В чем?

— А кто меня в евнухи определил? Девятнадцатый век на дворе, и такое зверство. Нехорошо, Александр Сергеевич. Негуманно.

— Ну извини. Нужен был европеец. Визирь настойчиво просил, я трижды объяснял. — сердито сломал Пушкин карандаш.

Степан подарил поэту взгляд, означавший «ну и что мне с вами делать?» Сам он чувствовал себя вполне довольным приключением, главным образом тем, что стал лучше понимать некоторые моменты.

Шпионаж со стороны европейских держав стоял на трех слонах, как и положено на Востоке. Первый слон — торговцы и замаскированные под них разведчики. Второй — личные связи на основе искренней любви османских чиновников к деньгам. Почти любой паша или визирь не находили в себе сил отказаться от подношения, выбалтывая какие угодно секреты. К сожалению, подношений им хотелось как можно чаще, а достойные секреты имелись в наличии не всегда. Тогда паша мог выдумать что-нибудь подходящее для своего европейского друга. Дурного не видели ни в факте обмана, ни в факте выбалтывания. Разве плохо делать хорошему человеку приятно, когда ему так хочется? Если тот вдруг недоволен и обвиняет во лжи, то и здесь нет греха. Обман неверного — богоугодно. Что касается действительных секретов, то на всё воля Аллаха. Чем могут повлиять гяуры на неё? Ничем.

Степан всё это понял быстро, но о существовании третьего слона узнал только в связи с последними событиями. Казалось невероятным, он не сразу даже поверил, но фактам противиться не смог. Третьим слоном шпионажа являлся гарем султана.

— Наши позиции в нем наиболее сильны, — улыбался Пушкин виду серьёзно удивленного графа, — и не смотри так. Когда меня Апполинарий Петрович просветил, я тоже пребывал…в чувстве мистификации. Как же так — гарем, самое охраняемое место империи, дом падишаха. Его личная территория, где три кольца охраны и все следят друг за другом. Не может такого быть. Ан нет — может, и если дать себе труд задуматься, то можно догадаться о причинах.

Степан дураком не был, потому сообразил быстро.

— Рабы?

— Да. Очень просто, не правда ли? Рабы. Они там все рабы. И жены и наложницы и служанки и евнухи и даже часть стражи. Самая близкая к охраняемым. Но откуда в гареме рабы? Как они там оказываются?

— Вот оно что… — протянул Степан.

— И часть их из России. То есть знает язык, даже попав туда в детстве. И это может быть как евнух, знающий весьма и весьма немало, как и султанша.

— И…

— И так вышло, друг мой, что любимая жена повелителя и мать наследника, того мальчугана, что вскоре будет опрясан мечом Османа, не чужда звукам речи имеющей распространение к северу отсюда.

— Она русская?

— Нет, насколько я понял. Но язык ей известен не понаслышке.

— То есть мои песнопения… — Степан покраснел.

— Оказались вполне понятными для части публики. Но не в тебе как таковом дело. Здесь политика.

Степан мысленно улыбнулся. Пушкин в Константинополе вдруг вообразил себя прирождённым политиком.

— Так вот, — продолжил граф рассказ, — затем молодой султан приказал принести чашу с красным щербетом. Наш визирь как увидел — так разом лишился чувств. Превосходный актёр, Александр Сергеевич. Превосходный. Интересно, а толмачу он доверяет, или тот уже кормит рыб?

— С чего ты взял?

— Так, просто подумалось. Если мудрый визирь категорически настаивал на участии гяура, раз доверия полного нет никому, то с чего вдруг доверять толмачу? Перевёл что надо — и в воду. Наверное так.

— Это не наше дело, Степан.

— Очень даже наше, Александр Сергеевич, — возразил граф, — визирь солгал. Так учит мудрая наука логики. Судите сами.

— Ну-ну.

— Вот вам и «ну-ну». Чтобы провести меня как «евнуха» через гарем, нужно было прямое участие этой новой Валиде. Её помощь визирю, у которого голова на нитке болтается. Он таким образом связал нас с султаншей, вот о чём вы должны поразмыслить. Как так — верных людей нет? Красивая сказка. Люди подобные Рауф-паше используют всех и каждого, а в верность не верят в принципе. Нам