Луи Филипп, король-буржуа, король-груша. Орлеанскому дому исторически не везло с подачей его представителей на суд широкой общественности. Луи достался образ человека немного на что годного. Конечно, это не отражало действительность. Его величество способен был на многое.

Карьера будущего короля началась во времена Великой Революции, под крылом демонической фигуры отца.

Луи Филипп Старший (он был вторым по счету имени, но для удобства назовём его так) сыграл по самой крупной ставке в истории Франции 18 века. Абсолютизм слабел, или, лучше сказать, надоедал всё больше. Достойных внешних вызовов не находилось, не считать же таковыми смешных немцев и надоедливых англичан? Некоторые неудачи политики указывали больше на нерациональное использование имевшихся средств, чем на слабость Франции, отчего идеи аристократического реванша проросли достаточно глубоко. Пример тех же англичан с их Славной Революцией казался весьма привлекателен (англичане сами удивлялись как часто на континенте приводили в пример это событие, порою в самых неожиданных странах). Могло ли не выйти у французов, когда во главе партии жаждущих свобод встал Филипп?

Герцог Орлеанский, первый принц крови, глава ложи Великого востока Франции, родственник короля и самый богатый человек в государстве (после короля), Луи всем своим видом и поведением наглядно демонстрировал желаемый образец «первого среди равных».

Дипломатия в те годы ещё цеплялась за традиции, одной из которых была опора на личные и родственные взаимоотношения. По замыслу старшей ветви Бурбонов, следовало породниться с австрийскими Габсбургами. Исторический пример обнадеживал — когда-то брак Луи Тринадцатого с Анной Австрийской, дочерью испанского короля (в жизни не бывшей в Австрии), принёс Бурбонам основания для получения мадридского престола, в конечном счёте добытого. Обдумав все хорошенько, в Париже и Вене согласились — надо заключать брак. Ещё лучше — браки, так надёжнее. Пересчитав имеющихся в наличии эрцгерцогов и эрцгерцогинь, стороны, ко взаимному удовольствию, решили, что четырнадцати браков будет достаточно.

Сказано — сделано. Первое бракосочетание прошло между наследником императрицы Марии-Терезии эрцгерцогом Иосифом и Марией-Изабеллой Бурбон-Пармской. Владения итальянских Бурбонов привлекали Вену больше всего остального. Затем брат Иосифа, Леопольд, повёл под венец дочь короля Марию-Луизу Испанскую. Третий сын, эрцгерцог Фердинанд Карл, женился на наследнице Модены герцогине Беатрисе Моденской-Эсте. Далее дело пошло с переменным успехом (с перестановкой мест слагаемых в случае болезней или смертей кого-либо из участников международной дипломатии), но главный брак, самый важный, между наследником французского трона и австрийской принцессой всё-таки состоялся. Мария Антония, сразу переиначенная французами в Антуанетту, приходилась дофину очаровательной четвероюродной бабушкой и пятиюродной сестрой, заодно троюродной сестрой собственной тёще и троюродной сестрой правящему на тот момент королю. Иными словами — кандидатуры лучше и не сыскать.

Версальский двор принял иноземку не без шероховатостей, сразу усугубленных свойствами пылкого характера невесты. Луи Филипп увидел в том шанс.

Двор Орлеанских герцогов, Пале-Рояль стал тем, чем должен был стать двор нового короля, искренне желавшего наладить отношения со всеми. Филипп открыл доступ для любой публики в свои прекрасные сады и парки, открыл театры, магазины и кафе, сам регулярно появляясь с руками полными денег, тут же раздаваемыми всем нуждающимся.

— Я приобщаю народ к высокой культуре! — объявил герцог недогадливому казначею, возражавшему против чрезмерных трат. — Иначе на что этим бедолагам посещать представления?

Парижанам всё это нравилось. Их приводила в восторг щедрость герцога, они обожали предлагаемые представления, в вольности своей небывалые. За посещение некоторых из них публике грозила тюрьма, а актёрам виселица, не будь Филипп столь благороден, что ни под каким видом не допускал полицию в свои владения. В конце-концов, как может жалкая полиция даже осмелиться подумать, чтобы почтительно войти в поместье самого Орлеанского?

Двор короля и королевы отдалялся от аристократии, тогда как двор Орлеанских сближался со всеми. Как скажет в будущем историк: «Пале-Рояль победил Версаль ещё до начала событий».

Перед началом революции, когда настало время действовать, оказалось, что в кругу ближайших друзей герцога (он называл друзьями всех поступивших к нему на службу, даже если символически) были такие интересные личности как Ла Файет, Шодерло де Лакло и Адриен Дюпор. Последний, яростный сторонник конституционной монархии по английскому образцу, создал «клуб тридцати», где собрал всех своих сторонников, настроенных весьма и весьма революционно во благо и процветание народа Франции, стонущего под ярмом проклятого абсолютизма. В число этих идейных революционеров входили уже вышеупомянутый маркиз де Ла Файет, молодой Талейран, ставший епископом, графы Ламет, Теодор и Александр, граф Мирабо, аббат Монтескью, ведущий род от Меровингов, маркиз де Сен-Фаржо, герцог Ларошфуко, герцог д’Эгийон, маркиз Кондорсе, Сийес, тогда викарий епископа Шартского, и пара представителей третьего сословия вроде банкира Клавьера, бывшего на службе даже не герцога, а графа Мирабо. Словом — сплошь угнетенные.

К удивлению многих, чтобы не сказать всех, Франция 1789 года оказалось совсем не Англией 1689 года. События понеслись вскачь и вскоре Орлеанский утратил над ними контроль. Он делал всё, что мог, то есть отказался от титула и фамилии, став Филиппом Эгалите (Равенство) и гражданином, одобрил Национальное Собрание и последовавшее за ним Учредительное, поддерживал одновременно сторонников конституционной монархии и якобинцев, голосовал за смертную казнь короля, но как-то неожиданно оказался на эшафоте сам. Луи Филипп Младший его подвёл.

Юноша следовал за отцом, так же отказался от титулов, взял ту же новую фамилию, поддерживал слом Старого Порядка и воевал за создание Нового, как любой самый обыкновенный среднестатистический гражданин в звании генерал-лейтенанта в девятнадцать лет.

Генерал Дюмурье, прожженый авантюрист и человек смелый до отчаянности, испытывал странное чувство симпатии к молодому человеку, и нет ничего удивительного в том, что в один прекрасный день среди флагманский туманов между ними состоялся следующий разговор:

— Что ты об этом думаешь, Филипп?

— Вам следует ехать в Париж и объясниться.

Дюмурье раскатисто захохотал.

— Мне там отрубят голову, только и всего. Зачем лишаться её столь глупо?

— Вас подозревают в измене, генерал, — пожал плечами Филипп, — только так вы можете оправдаться.

— Ах, молодой человек, не будь вы моим приятелем, я бы решил, что это совет врага. Объясниться! Перед кем? Перед сворой кровожадных каналий, которые просыпаются с мыслью кого бы пожрать сегодня, а засыпают в тоске, что убили за день так мало? Нет, я не отправлюсь в Париж иначе как во главе армии.