история любит повторяться в виде фарса после трагедии, казалось обрела свое воплощение через герцога. Большая часть Бурбонов старшей ветви, как и многие аристократы неохотно привечали его. Спесь и долгая память — вредное сочетание, мешающее наслаждаться жизнью вкушая лучшие плоды её, как утверждал философ. Филиппу не могли простить отца. Его отец был негодяй, так и говорили в узком кругу. Сам он тоже вызывал подозрения именно тем, что предал своего негодяя отца. Герцог понимал всё чересчур хорошо и не жаловался. Вместо этого, он вдохнул новую жизнь в Пале-Рояль.

Вновь, как во времена его родителя, гнездо Орлеанских стало центром культурной жизни столицы, а значит — всей Франции.

Все выдающиеся политики, писатели, дипломаты, писатели, ветераны войн, просто богатые люди — все приезжали во дворец как в смесь салона и клуба. Здесь круглый год был праздник. Здесь знали все новости, все новинки, обсуждали любые дела, знакомились, праздновали, играли и танцевали, обедали и ужинали, смотрели представления, намечали сделки и брачные договора, всё под крылом Его Высочества, ибо очередной король даровал герцогу этот предикат вместо Светлости.

Было за что! Герцог зарекомендовал себя при королевском дворе если не как персона приятная (ах, вы знаете, его отец…), то как персона чрезвычайно полезная. Не одобряя поползновений полного восстановления Старого Порядка для всей Франции, Луи-Филипп дрался за каждый франк принадлежащий ему по праву! Он выгрызал любой кусок из бывшей собственности рода, что по каким-то причинам не мог быть возвращён немедленно. Именно он продавил новую редакцию закона о возвращении конфискованного в революцию имущества иммигрантам, по которому поправили свои дела многие. Луи ничем не рисковал, ведь гнев против закона шёл на монарха, но никак не на него, милого дружелюбного человека, столь щедро и смущённо тратившего миллионы на гостей в Пале-Рояль! Там даже вздыхали, что жаль не Луи король. Совсем другое бы было дело. Филипп подобное не замечал, всецело поглощенный задачей как сделать своё гостеприимство еще более приятным.

Обстоятельства складывались наилучшим образом, и, в принципе, для переворота все было готово. Филипп ждал только одного — ошибки короля. Она была допущена в конце 1829 года, когда главой правительства стал Полиньяк, фигура реакционная и, благодаря газетчикам-друзьям Орлеанского, одиозная.

Почти сразу, через несколько дней была основана новая газета, занявшая строго оппозиционную правительству позицию. Основатели, влиятельные журналисты и ученые-историки, главным среди которых был небезызвестный Тьер, открыто выступили против «реакции». Логика этих граждан была вполне демократическая: да, Полиньяк ещё ничего не сделал, но сам факт назначения подобного человека не что иное как вызов, объявление войны народу и Франции! А потому…на войне как на войне.

Тут же Тьер (в первой своей статье) печатает программу, суть которой в привязке верности Бурбонам только при соблюдении ими хартии 1814 года. Не дождавшись ответа, он пишет новую статью, в которой прямо называет Орлеанского вероятным королём, если действующий не одумается.

Такое спустить было нельзя и трясущийся от гнева Полиньяк не нашёл ничего лучше, чем ответить ордонансами, в которых:

1. Восстанавливалась цензура, и для издания газет тепень требовалось предварительное разрешение властей.

2. Распускался парламент.

3. Назначались новые выборы.

4. Менялось избирательное право в пользу землевладельцев. Имущественный ценз, дающий право голоса, теперь определялся только через поземельный налог.

Через неделю во Франции был новый король.

Ордонансы были опубликованы 26 июля, 27 началось восстание. Тьер лично ходил по баррикадам и раздавал свои прокламации, в которых Орлеанский назывался лучшим вариантом короля из возможных.

Восставшие выбирают депутатов, которые единогласно избирают Луи-Филиппа на должность генерал-лейтенанта королевства. Говорят, будто тот вздрогнул услышав это звание. Победив дрожь, герцог Орлеанский появляется перед ликующими парижанами на балконе ратуши, покрытый трехцветным флагом. Появляется не один, рядом стоит человек с фамилией Лафайет. Когда Талейрана спросили что происходит на улицах, старик тепло улыбнулся.

— Не знаю, но мы побеждаем. — было ответом.

2 августа король сдаётся и подписывает отречение, за ним отречение подписывает бездетный дофин в пользу племянника. План короля разумен — передать престол девятилетнему внуку, а регентом назначить герцога Орлеанского, раз он столь угоден мятежникам. Пусть правит и готовит внука как считает нужным, если иначе нельзя.

Герцог не спит всю ночь, а на следующий день Луи-Филипп объявляет об отречении короля и дофина перед парламентом, но, вероятно от волнения, совершенно забывает упомянуть, что отречение произведено в пользу маленького внука короля.

9 августа провозглашается монархия как результат очередной революции. О бывшем короле, дофине и внуке газеты забывают начисто, интересуясь вопросами куда более важными, такими как имя нового короля — Филипп Седьмой или Луи-Филипп Первый? Как теперь будет, король Франции или король французов?

Роялисты-легитимисты пребывали в состоянии гроги, как боксер пропустивший удар в голову. Со свойственной привычкой излишне персонифицировать происходящие процессы, им приходит мысль арестовать Орлеанского и тем окончить смуту. Как обычно бывает в подобных случаях, планы становятся известны противникам в тот же день. Герцог отправляет всех своих восьмерых детей в безопасное место, а сам бежит в Ренси, оставив на хозяйстве жену и сестру. Именно они и встретили делегацию депутатов возглавляемую Тьером.

Депутаты поинтересовались где их обожаемый герцог.

Женщины в свою очередь поинтересовались зачем он им и с какой целью вообще интересуются?

Тьер пояснил, что они образно принесли корону для герцога, и нужно только согласие её взять. А потому — где же Его Высочество?

Женщины переглянулись и разошлись во мнениях. Жена была потрясена и оскорблена до глубины души. Предложить её супругу, человеку в высшей степени достойному стать узурпатором?! Немыслимо! Ведь есть молодой наследник. Это решительно невозможно, более того — оскорбительно, что она и сообщила в лицо Тьеру.

Сестра взглянула на вопрос не столь щепетильно с точки зрения законности и более широко со стороны кругозора. Конечно, её брат примет предложение из любви к Франции. Как иначе остановить погромы и анархию? Только принеся себя в жертву, она хорошо знает брата и уверена, что он готов класть свою жизнь на алтарь во имя блага Франции.

Тьеру больше понравилась версия сестры чем жены.

Происходящее напоминало комедию. Прочие делегаты задавали те же вопросы и всем супруга отвечала, что