— Нельзя ли побыстрее? — спросила я таксиста.

— Светофор, — ухмыльнулся он.

О, Боже, почему никто никак не изобретёт телепорт!

«Театр — это концентрация эмоций, иначе в нём и нет смысла. Поэтому, — думала я, считая километры, приближающие меня к мечте, — Дорохов прав: всё должно быть слегка чересчур, иначе нельзя! Вот только где она — эта грань между слегка и гротеском?»

Я вбежала в холл, как метеор, и бросилась переодеваться. А затем так же внеслась в класс для разогрева. Римма Евгеньевна в спортивных брюках и джемпере показывала новую связку, спиной ко всем, лицом к зеркальной стене. Худая и высокая, с коротким каре на седых волосах, она двигалась так легко и воздушно, словно ей было не пятьдесят семь, а восемнадцать:

— Начинаем с четвёртой позиции. Затем андедан раз. И два. И три. И-и… поворот, сутеню, поворот. Пуантэ вперёд и влево. И оп-пади-пада. Пике. Па-де-бурре. Пируэт раз-два. Заканчиваем в четвёртой. И считаем заново.

Она развернулась и удивилась:

— Берсенева? Что ты тут делаешь? У тебя выходной!

— Здравствуйте, Римма Евгеньевна, — стараясь не смотреть на её привычно задравшуюся штанину, она этого, ох, как не любит. — Игорь Дмитриевич назначил показ на два. На Снегурочку.

Девочки во главе с Элкой зашушукались, по мне скользнули взгляды самых разных оттенков: от дружелюбных до ехидных. Да, в театре всего чересчур.

— Тогда чего ты ждёшь? Разогревайся! — И Римма Евгеньевна хлопнула в ладоши и крикнула остальным. — Всё понятно? Начинаем с четвёртой. И-и…

Аккомпаниатор играл любимую её мелодию из «Моей прекрасной леди», но я уже не смотрела, я сбросила сумку и принялась за станком точить носки, чувствуя себя при этом очень живой. Знакомые звуки, знакомые голоса, знакомые движения. И раз, и два…

Из сердца изливалась радость: я дома, я занимаюсь, всё нормально, мой класс и наша обожаемая стерва Риммочка Евгеньевна, сейчас она мне была даже мила! Пожалуй, вместе с радостью из сердца и с солнечными лучами из окон лилась любовь. Ко всему, что происходило вокруг, к тому, что живу, дышу, танцую!

Из-за спины слышалось.

— И ещё, раз-два-три, поворот. Элла молодец! Лиля, не спать! Па-де-бурре. Жанна, не жалей себя, посмотри на Берсеневу — вот кто хочет работать! И работает по-настоящему! Всем равняться на неё!

Я даже обернулась, поражённая услышанным. Римма Евгеньевна тут же прикрикнула:

— Женя, не отвлекайся. Ногу тяни выше в арабеске. Ты можешь, я знаю!

И вдруг улыбнулась мне сдержанно со своей статью княгини-эмигрантки, обедневшей, но не сломленной. Я тоже улыбнулась, провела носком по полу и вскинула ногу на максимум. Потому что точно знала: сейчас педагог говорила не о движении, а о моём будущем в целом. С ума сойти, она верит в меня!

⁂

Не прошло и двадцати минут, как Дорохов вошёл в класс собственной персоной. Римма Евгеньевна хлопнула в ладоши и велела всем разойтись. Стремительно и многозначно главный прошёл через зал ко мне.

— Готова? — спросил он.

— Да, — улыбнулась я с робким достоинством.

Он развернулся к нашим балетным и громко заявил:

— Просмотр на Снегурочку пройдёт сегодня на главной сцене. Начинает Берсенева!

— Она же и заканчивает… — съехидничал кто-то из девчонок, кажется Ира.

Смешки. Окрик Риммы Евгеньевны. Зачитан список фамилий. И дверь за Дороховым закрылась. Я ему, наверное, даже завидую — вот кому плевать на мнение прочих. Хотелось бы и мне просто не замечать подобного.

Ну что же, мой звёздный час или час провала?! Нет, Серёжа сказал танцуй! Значит, всё получится! Как может не получиться? Я смогу!

Под новым фейерверком взглядов и перешёптываний я подхватила сумку и вышла в такт гулко ухающему сердцу.

⁂

Дневная сцена мало похожа на подмостки во время спектакля: нет декораций, яркого света, рамп, покашливаний и затаённого дыхания зрителей из зала, всей этой мощной энергии ожидания, восторга, соучастия. И тем не менее, чёрный слегка покатый, вытоптанный деревянный пол значил сейчас даже больше! Не помню, чтобы когда-либо Дорохов проводил показы в зале…

Выглядывая из-за кулис, я увидела его в самом центре, Римму Евгеньевну и других педагогов. На штативе стояла камера. В раскрытые двери поглядывали ребята. Я вдохнула и выдохнула, осаждая волнение.

Дорохов сказал:

— Начинаем! Евгения, соло Снегурочки, начало первой картины.

В динамиках грянул Чайковский, сразу стало легче дышать — я уже пропиталась этой музыкой, сделала её своей. Оркестр гремел, сначала радостный, струящийся, скрипичный, затем нарастающий, как метель, басами и ритмом. И я выпорхнула с прыжком на сцену, вычеркнув начисто из головы прежнюю партию в кордебалете. Теперь я Снегурочка, я несусь в санях, запряжённых в снежную бурю. Играю со снежинками, такая же, как они, но немного иная, чуть-чуть капризная и шаловливая, юная принцесса из ледяного дома, разбалованная отцом, правителем зимы.

Мои ноги переступают на пуантах быстро-быстро, точечно, слегка касаясь, — кристаллики льда не могут встать на всю стопу, они только дотрагиваются до припорошенной земли и взлетают снова. Прыжок. Полёт. Глиссад, пике, аттитюд. И снова игра с подружками-снежинками. Сейчас воображаемыми, но папа был прав: у меня очень богатое воображение! Я порхала по сцене, повторяя полёт снежных хлопьев, кружащихся у бронированного окна кухни, вместе с Чайковским и ворохом несуществующих снежинок. Но… музыка прервалась.

— Достаточно! — громко, словно в рупор, сказал Дорохов, вырывая меня из зимней сказки. — Теперь конец первого акта. Встреча Мизгиря со Снегурочкой. Ты ведь всю партию выучила, Евгения?

Я кивнула, переводя дух, слегка сумасшедшая от танца. Но как можно не «сойти» с «ума», не потерять здравость, чувствуя себя мистической девушкой, выпорхнувшей из-под ёлки?! Всего должно быть слегка чересчур…

— Николай, прошу на сцену! — вызвал Дорохов нынешнего солиста, партнёра Арины Воеводиной.

Боже, а я ведь ни разу не репетировала с поддержкой! Ни-че-го… — ответила я сама себе. — Я учила последовательность. Значит, справлюсь.

Я закрыла глаза на мгновение, переключаясь и вспоминая сцену. И вместе с этим, как ветром по веткам, пришло осознание: Снегурочке ведь захотелось познать чувства, когда она их уже познала, но ещё не поняла…

Я встала вглубь сцены, якобы удочерённая Бобылём и Бобылихой в Берендеевке, готовая влиться во всенародный праздник, а сердце моё застучало взволнованно в разливающемся по крови вопросом: «У Снегурочки и Мизгиря, как у меня с Серёжей?»

Ведь так! Совсем так! — пронзила ясность. Я ведь не поняла, что я… А я же на самом деле…

И чувство волнующее, неожиданное, трогательное, совсем робкое и нежное, как первый подснежник в прогалине замороженного, околдованного зимой леса, охватило душу.