— Ещё.

— Обойдёшься.

Я смотрел в бесцветные глаза, на рыжеватый, неприкаянный ёжик и подумал о том, что даже Терминаторы стареют, как Шварц… А жаль.

— А Кролик Роджер? — спросил я.

— Борщи кушает со щами дома, — скривился Зорин. — Ты вообще что за самодеятельность устроил?

— Ориентировался по обстоятельствам, — облизывая губы, ответил я, попытался перевернуться и поморщился, стиснув зубы. Ахать и охать не к лицу было. — Телефон Зубр дезактивировать не успел.

— Знаю. В этом ты молодец. Врачи еле выковыряли из твоих пальцев даже после наркоза. Займусь расшифровкой.

— Все из группы точно за решёткой? — обеспокоился я.

— Угу, — Зорин смотрел на меня с недобрым прищуром. — О балерине своей беспокоишься?

Мне стало неловко, я отделался лишь кивком.

— В порядке она. Ты хорошо её обработал: про тебя ни слова. Про похищение толком тоже. Ни полиции, ни журналистам.

Я не смог сдержать улыбку: моя Снежинка, умничка, какая же умница, кроха… Сердце где-то под бинтами забилось сильнее. Зорин сощурился ещё злее.

— А вот ты не в порядке.

— Да ничего, выкарабкаюсь, Егор Максимыч. У меня каких уже только ушибов и гематом не было. Я один раз даже приземлился неудачно…

— В плане здоровья выкарабкаешься, конечно, Константин. Ты вон какой бугай. А вот из того дерьма, которое ты развёл, надо ещё постараться.

Я стиснул зубы, сжал кулаки.

— И что вы мне пророчите? Погоны снимите?

— Это не мне решать. Но операцию ты провалил.

— Ушёл стукач? — нахмурился я.

— Не в том дело, — сухо ответил Зорин. — А в том, что мне поступило прямое распоряжение сверху — объект, твоего Кролика Роджера, не возвращать.

— В смысле? — опешил я. — Почему? А государственный имидж? Мы же взяли его под охрану!

— Это больше не твой уровень доступа, — бросил Зорин и достал диктофон. — А теперь расскажешь всё, что произошло, под запись, протокол подпишешь после.

Под рёбрами обожгло. Нет, не обида. У меня возникло ощущение, что меня предали. Судя по лицу Зорина, у него тоже. Вот только кто из нас прав, а кто виноват? Следствие покажет? Ладно.

В любом случае, я знал на что шёл. И ради кого. Она в порядке, а я выплыву. Наверняка. Я везучий.

⁂

Пренеприятный разговор с Зориным закончился моим временным отстранением от дел и обещаниями новой головомойки. Миловидная медсестра шлёпнула мне обезболивающий укол, врач показал впечатляющую россыпь рёбер на рентгене и велел спать, пугая посттравматической пневмонией. У открывающихся периодически дверей в мою одиночную палату я заметил пару широких спин. О, да у меня личная охрана! Какая честь! Впрочем, сбегать я пока не собирался. Мне в самом деле пневмония не нужна.

Одно не давало покоя: Петька Горячев, который служит в столичном штабе, сказал, что в верхах все волосы дёргают на голове по поводу пропажи нашего объекта из сопредельного государства. Почему же Зорин говорит о распоряжении «из верхов» слить Кролика Роджера? Петюня что-то не знает или Зорин врёт? И других вариантов было много: вредный Кролик Роджер кому-то не угодил, не поделился или, может, попросту перебили ставку?

Я не дурак и помню, что до последнего это было не решено. Впереди выборы у нас, и выборы там. Кто кому перешёл дорогу и кому надо испортить имидж, в том числе и страны.

Мой бы дедушка сразу сказал: американцам. Я хмыкнул, и рёбра мне отомстили.

Отдышавшись, я резюмировал: всё гораздо занимательнее, чем выглядело сначала. Осталось выяснить, кому выгодно. А потом будет легко. Это как писать детективную пьесу с конца: определить, кто убийца, а потом уже и сюжет сложится. Мне хорошо удавалась подобная задача, ещё когда мы в Щепке на первом курсе баловались написанием пьесок и сценариев на лекциях вместо того, чтобы слушать седовласого профессора, гундосящего о философии и истории религий.

В высокое окно госпиталя бились тонкие ветки тополя, будто отбивали азбуку Морзе на фоне серого неба и плывущих облаков. Не люблю ростовские ветра!

Я хотел было позвонить Горячеву, но обнаружил, что ни одного мобильника в моей палате нет. Точно! Изъял же чёрт старый для проверки. Ни ручки, ни бумаги, да и шевелиться было не очень. Ладно, я терпеливый. Буду прикидывать на пальцах. Тем более, что загривок снова покрылся мурашками, подсказывая мне лучше любого аналитика, что далеко не всё так просто. А то, что не раскопано, требуется раскопать, не так ли? Даже звёздочек на погонах не жалко ради такого случая.

Валяюсь кабачком? Тоже хорошо! Будем считать, что свыше мне дана пара суток на передышку и дедукцию. Кстати, в разговоре с медперсоналом надо бы от южного акцента избавиться, а то эти мягкие звуки и простонародные словечки уже въелись в лексикон. Даже с Женей их употреблял. А она петербурженка!

При мысли о ней стало нежно, словно эта трогательная девочка коснулась щеки своей тонкой ладошкой. Я закрыл глаза и вместо схем и стратегий позволил себе немного переключиться, индульгировал себе каплю нежности и расслабления. Представил мою кроху в прозрачной юбочке, на пуантах. Чудесная!

Мурашки снова пробежали по телу, но теперь совсем другие. Я ощущал подобные, когда слушал Бетховена ночью в наушниках на полную громкость, глядя в звёздное небо и гуляя по Невскому; когда, затаив дыхание, смотрел за игрой великих на сцене БДТ[17]; когда зависал перед «Последним днём Помпеи[18]» в Русском музее; когда смотрел «Список Шиндлера» и «Шпионский мост». Мурашки… Потому что Женя сама по себе — чистое искусство, непорочное, непостижимое, несущее собой то, от чего жизнь кажется светлее и самому хочется осветлиться…

Как яблочный сок без мякоти, — добавил внутренний циник, но я от него отмахнулся. Я после наркоза, мне можно и расчувствоваться.

И вообще, когда встречаешь человека, одно существование которого делает мир ярче, светлее, правильнее, радостнее, сам становишься другим. Как распахнутая форточка в апрельский день. Когда ты понимаешь, что этого человека могут не просто забрать у тебя, а уничтожить, ты готов на всё. Лишь бы та жизнь продолжалась. С тобой или без тебя. Просто смысл и радость, и яркость остаются на свете, пусть не рядом с тобой, но ты знаешь: она где-то там. Парит. Танцует. Смеётся. Она в безопасности. И сердцу теплее.

В этих мыслях и совсем не свойственной мне нежности я будто увидел, как мир собрался передо мной — эдакий большой шар жизни, и неприятности, боли, проблемы отслоились от него и их сдуло ветром под ноги, оставив теплиться то, что больше. Будто я был больше, и то, что у меня… к ней. А с шелухой я разберусь. Чем бы меня не пугал Зорин, я не буду ставить на карту то, что обмену не подлежит. Я люблю её. Она жива. И она танцует, наверняка танцует! Она…