Они легли рядом, обнаженными, в постель, которая находилась во внутренней части хижины, и где когда-то должен был возлежать французский философ Руссо, но так и не возлежал. Теперь там лежали они. Это наполняло ее возбуждением, это было священное место, и им предстояло перейти границу, это было самым что ни на есть запретным, самым что ни на есть. Место было запретным, она была запретной, это было близко к совершенству.

Они начали прикасаться друг к другу. Она коснулась рукой его члена. Он ей понравился, он был твердым, но она выжидала, поскольку близость к границе была очень возбуждающей, и ей хотелось задержать время.

— Подожди, — сказала она. — Еще не пора.

Он лежал рядом с ней и ласкал ее, их дыхание сливалось, совершенно спокойно и вожделенно, и она тут же поняла, что он такой же, как она. Что он может дышать, как она. Тем же дыханием. Что он пребывает в ее легких, и что они дышат одним и тем же воздухом.

Он захотел войти в нее, чуть-чуть, он был уже очень близок к этому, она погладила его шею и прошептала:

— Не до конца. Еще не пора.

Она чувствовала возле себя его член, как он немножко входит, то удаляется, то приближается.

— Не совсем, — сказала она, — подожди.

Он приостановился, уже почти в ней, выжидая.

— Здесь, — прошептала она. — Еще не пора. Любимый мой. Ты должен помедлить у границы.

— Границы? — спросил он.

— Да, здесь. Ты чувствуешь границу?

— Не шевелись, — сказал он. — Не шевелись.

Он понял. Они должны подождать, принюхаться друг к другу, как касаются друг друга мордами лошади, все должно произойти очень спокойно, он понял.

И ее охватила волна счастья, он понял, он подождет, скоро она подаст знак, скоро; он понял.

— Граница, — вновь и вновь шептала она, пока желание медленно, медленно поднималось в ее теле, — ты чувствуешь… наивысшее наслаждение… еще больше… здесь граница.

Снаружи спускались сумерки. Он лежал на ней, почти не шевелясь, едва заметно скользя внутрь и обратно.

— Здесь, — прошептала она. — Теперь скоро. Переходи границу. Входи. О, переходи же.

И он, наконец, очень тихо скользнул прямо в нее и миновал самую запретную границу, и все было так, как и должно было быть.

Сейчас, думала она, прямо как в раю.

Когда все закончилось, она лежала с закрытыми глазами и улыбалась. Он уже тихонько оделся и какое-то время стоял, глядя в окно.

Спустились сумерки, и он смотрел на огромный парк, вниз, вдоль долины, на озеро, канал, деревья, на укрощенное и дикое.

Они находились на Горе. И это свершилось.

— Нам надо спускаться вниз, к остальным, — тихо сказал он.

Здесь была совершенная природа. Здесь было дикое и рукотворное. Он вдруг подумал об оставленном ими позади, о дворе, о Копенгагене. Как все было, когда легкая влажная дымка нависала над Эресундом. Это был другой мир. Вода в этот вечер там, наверняка, была совершенно черной, лебеди лежали, свернувшись, и спали, он думал о том, что она ему рассказывала, о похожей на ртуть воде и птицах, которые спали, завернувшись в свою мечту. И как вдруг одна птица поднималась, кончики крыльев били по воде, как она обретала свободу и исчезала в водянистом тумане.

Влажная дымка, вода и птицы, которые спят, завернувшись в свою мечту.

И дворец, словно грозный, полный страха древний замок, ожидающий своего часа.

Передача власти произошла быстро, чуть ли не сама собой. Просто появилось сообщение. Оно лишь подтвердило нечто уже свершившееся.

Формальным подтверждением датской революции явился декрет. Никому не известно, кто написал или надиктовал документ, которому суждено было изменить историю Дании. Появился королевский указ о некоторых изменениях в составе правящей верхушки; можно было бы назвать их конвульсиями в непосредственной близости от темного и непостижимого сердца власти.

И. Ф. Струэнсе назначался «тайным кабинет-министром», и далее в королевском приказе говорилось: «Все распоряжения, которые я буду отдавать в устной форме, ему надлежит оформлять, в соответствии с моим замыслом, в указы и, утвердив, предлагать мне на подпись или же издавать указы от моего имени, скрепляя печатью кабинета». Далее, в качестве уточнения, говорилось, что, конечно же, королю раз в неделю должен был предоставляться «экстракт» изданных Струэнсе декретов, но подчеркивалось, пояснялось, на случай, если кто-нибудь не уяснил основного смысла вступительной сентенции, что декреты с подписью Струэнсе «имели такую же силу, как если бы на них стояла подпись короля».

Сам по себе титул «тайный кабинет-министр», бывший новым и оказавшийся совершенно исключительным, поскольку только что назначенный Струэнсе оставался в единственном числе при наличии многих отстраненных, значил, вероятно, не так уж много. Главным было право издавать законы без подписи короля. «Или издавать указы от моего имени, скрепляя печатью кабинета», как гласил текст.

На практике это означало, что самодержавный король Кристиан VII передавал всю полноту власти немецкому врачу И. Ф. Струэнсе. Дания оказалась в немецких руках.

Или в руках просвещения; при дворе никак не могли решить, что было хуже.

Передача власти стала фактом. Потом уже никто не понимал, как это получилось.

Возможно, они оба сочли это удобным. О революции не было и речи.

Удобная реформа. Ее удобство заключалось в том, что властью будет распоряжаться Струэнсе.

Когда решение было принято, Кристиан, казалось, испытал облегчение; его тик уменьшился, вспышки агрессии на некоторое время совершенно прекратились, и в какие-то краткие моменты он казался абсолютно счастливым. Собака и негритенок-паж Моранти отнимали у короля все больше времени. Теперь он мог посвятить себя им. Струэнсе же мог посвятить себя своей работе.

Да, это было удобно.

После этого декрета настало время, когда практическая сторона дела функционировала прекрасно, и они стали еще больше сближаться. Они сближались на очень практичных и совершенно безумных условиях, часто думал Струэнсе. Ему казалось, что Кристиан, он сам, негритенок Моранти и собака были тесно спаяны: как заговорщики, участвующие в тайной экспедиции к темному сердцу разума. Кругом были сплошная ясность и разум, но осененные душевной болезнью Кристиана, этим странным черным факелом, с любопытством и беспощадностью пробивающимся наружу и исчезающим, окружающим их своей мерцающей тьмой каким-то абсолютно естественным образом. Они постепенно стали сближаться, словно укрывшиеся в надежной горной пещере, успокаиваться, возвращаться к своего рода семейной жизни, которая выглядела бы совершенно нормальной, если бы не сопутствующие обстоятельства.