Гульберг посмотрел на него своими немигающими волчьими глазами и на мгновение ощутил нечто похожее на триумф. Только такие, совершенно незначительные и всеми пренебрегаемые люди, как он, ничего не боятся. Он знал, что Рантцау — это пугало. Этот Рантцау, с его презрением к чести, обычаям и к парвеню. Как же должен он был, в глубине души, презирать своего друга Струэнсе! Парвеню Струэнсе! Это было совершенно очевидно.

Он презирал всех парвеню. Включая Гульберга. Сына владельца похоронной конторы из Хорсенса. Хотя разница между ними заключалась в том, что Гульберг мог не испытывать страха. И поэтому они стояли здесь — парвеню из Хорсенса и глупец-просветитель граф, — как два ненавидящих друг друга врага, и Гульберг мог говорить все это спокойным голосом, словно бы опасности и не было. Словно бы власть Струэнсе была лишь забавным или пугающим эпизодом в истории; и он знал, что Рантцау известно, что такое страх.

— Какими слухами? — повторил Рантцау.

— Слухами о Струэнсе, — сухо ответил Гульберг, — говорят, что эта юная распутная королева уже раскрыла перед ним свое лоно. Нам не хватает только доказательств. Но мы их добудем.

Рантцау, лишившись дара речи, уставился на Гульберга, как будто был просто не в силах осознать, что кто-то способен выдвигать столь неслыханные обвинения.

— Как вы смеете! — сказал он в конце концов.

— В этом-то и разница, граф Рантцау. В этом-то и разница между нами. Я смею. И я исхожу из того, — совершенно нейтральным тоном сказал Гульберг, прежде чем повернуться и уйти, — что вам очень скоро придется выбирать сторону.

Он совершенно неподвижно лежал в ней, ожидая ударов пульса.

Он стал понимать, что наивысшее наслаждение наступало тогда, когда он дожидался ударов пульса, глубоко проникнув в нее, когда их плевы дышали и двигались в такт, мягко пульсируя. Это было самым потрясающим. Ему понравилось дожидаться ее. Ей не требовалось ничего говорить, он научился почти сразу же. Он мог совершенно спокойно и подолгу лежать, заведя свой член глубоко в нее, и прислушиваться к ее слизистым оболочкам, будто бы тела их куда-то исчезали, и существовали одни лишь гениталии. Он лежал спокойно, почти не шевелясь, ни тел, ни мыслей у них больше не было, и они оба целиком концентрировались на том, чтобы слушать удары пульса и ритм. Существовали лишь ее влажные, мягкие слизистые, она, почти незаметно, бесконечно медленно, пошевеливала нижней частью своего живота, он осторожно ощупывал ее изнутри своим членом, словно это был что-то ищущий кончик языка; он спокойно лежал и ждал, ожидая ударов пульса, словно пытаясь отыскать ее пульсирующие поверхности, которые должны были начать биться в такт с его собственным членом, потом он тихонько шевелился и ждал: скоро должно было настать мгновение, когда он сможет почувствовать, как она сжимается и расслабляется, сжимается и расслабляется; его член все лежал, выжидая, в ее узком влагалище, и тогда ему удавалось ощутить некий ритм, некий пульс. Если он выжидал, то пульс появлялся, и когда он его обнаруживал, то все могло происходить в том же ритме, что и удары ее внутреннего пульса. Она лежала под ним, прикрыв глаза, и он чувствовал, что она дожидается ударов пульса, они оба ждали, он — глубоко в ней, но их тела уже словно бы не существовали, а все концентрировалось в ней: плева к плеве, плевы, которые медленно, незаметно разбухали и снова опускались в ожидании ударов пульса, которые медленно приспосабливались друг к другу и совершали совместные движения, очень медленно, и когда он ощущал, что ее слизистые и его член обретают одно дыхание, он мог медленно начинать двигаться, в ритме, который иногда пропадал, и тогда ему приходилось снова лежать спокойно, пока он не обнаруживал удары пульса, и тогда его член мог снова дышать в такт с ее слизистыми, медленно; именно этому медленному ожиданию пульса потаенных слизистых она его и научила, он не понимал, откуда ей это было известно, но когда этот ритм появлялся, и их плевы начинали дышать в такт, они могли медленно начинать двигаться, и возникало это неслыханное наслаждение, и они растворялись в едином долгом, неспешном дыхании.

Очень спокойно. Дожидаясь этих внутренних ударов пульса, этого ритма, а потом их тела исчезали, и все концентрировалось только внутри нее, и он дышал своим членом в такт с ее слизистыми, и никогда прежде он не испытывал ничего подобного.

Женщин у него было много, и она не была самой красивой из них. Но никто еще не учил его дожидаться ритма слизистых оболочек и глубинных ударов пульса своего тела.

Они устроили так, что местоположение их комнат облегчало им возможность потихоньку проникать друг к другу, и в ту зиму любовью они занимались уже с меньшей осторожностью. Они также все чаще совершали совместные поездки верхом, в мороз, под легким снегом, по замерзшим полям. Они начали ездить верхом вдоль берега.

Она скакала на лошади по воде, проламывая прибрежный лед, волосы у нее были распущены, и ничто ее не заботило.

Она весила три грамма, и только тяжесть лошади не давала ей взлететь. Зачем ей было защищать лицо от летящего снега, раз она была птицей. Теперь она была способна видеть дальше, чем когда-либо прежде, мимо дюн Зеландии, мимо норвежского берега, к Исландии и до самого высокого айсберга северного полюса.

Эта зима запомнится ей навсегда; и Струэнсе на своей лошади следовал за ней вдоль берега, почти вплотную, в полном молчании, но рядом с каждой ее мыслью.

Шестого февраля 1771 года она сообщила Струэнсе, что ждет ребенка.

Они занимались любовью. Потом она ему об этом рассказала.

— У меня будет ребенок, — сказала она. — И мы знаем, что он — твой.

Она обнаружила, что хочет заниматься любовью ежедневно.

Каждое утро ее желание начинало нарастать, и к двенадцати часам оно становилось очень сильным; именно в это время оно было настоятельным и достигало своей наивысшей точки, и она требовала, чтобы он прерывал свою деятельность и проводил с ней небольшое совещание, информируя ее о проделанной за утро работе.

Постепенно это сделалось само собой разумеющимся. Раньше ничего само собой разумеющегося не было, теперь же само собой разумеющимся сделалось это.

Он к этому подстроился. Сперва с удивлением, потом с огромной радостью, поскольку обнаружил, что его тело разделяло ее радость, и что ее вожделение рождало вожделение и у него. Так оно и было. Раньше он даже и представить себе не мог, что ее вожделение сможет порождать у него такое же. Он полагал, что вожделенным было лишь запретное. Этот момент тоже присутствовал. Но это вожделение с его запретностью, ставшее для нее теперь естественным и ежедневно нараставшим настолько, что к двенадцати часам делалось жгучим и неуправляемым, то, что это естественное оказывалось способным рождаться ежедневно, его удивляло.

Страх он стал ощущать уже гораздо позднее.

Они занимались любовью в ее опочивальне, и потом она, прикрыв глаза, с улыбкой лежала у него на руке, будто маленькая девочка, которая, оплодотворив его вожделение и родив его, теперь лежала с ним в руках, словно бы это было ее дитя, которым она владела целиком и полностью. Страх он стал ощущать уже гораздо позднее. Тем не менее, он сказал: